Ада, или Отрада. Владимир Набоков

пародии придал ее теме свойственную самой жизни комическую разрядку.

22

      Сестра моя, ты помнишь гору,

      И дубъ высокiй, и Ладору?

      My sister, do you still recall

      The blue Ladore and Ardis Hall?

      Don’t you remember any more

      That castle bathed by the Ladore?

      Ma soeur, te souvient-il encore

      Du château que baignait la Dore?

      Сестра моя, все ль помнишь ты

      Ладорский замок, плеск реки?

      My sister, you remember still

      The spreading oak tree and my hill?

      Oh! qui me rendra mon Aline

      Et le grand chêne et ma colline?

      О, кто мне Джилль мою вернет,

      И старый дуб, ручей, и грот?

      Oh! qui me rendra, mon Adèle,

      Et ma montagne et l’hirondelle?

      Oh! qui me rendra ma Lucile,

      La Dore et l’hirondelle agile?

      Кто б нашей речью передал

      Ту прелесть, что он воспевал?

      Они отправлялись на лодочные прогулки по Ладоре, плавали, следовали изгибам любимой реки, старались подобрать к ее имени новые рифмы; они взбирались на вершину холма к черным развалинам «Шато Бриана», где стрижи все так же кружат вокруг его башни. Они ездили в Калугу, на местные воды, и посещали семейного дантиста. Ван, листая журнал, услышал, как в соседней комнате Ада вдруг вскрикнула и отчетливо сказала: «чортъ» – чего никогда себе прежде не позволяла. Они пили чай у соседки, графини де Пре, которая безуспешно пыталась продать им хромую лошадь. На ярмарке в Ардисвилле им особенно понравились китайские акробаты, немецкий клоун и дюжая черкесская княжна, глотательница шпаг, которая начала с фруктового ножа, затем перешла к усыпанному самоцветами кинжалу и под конец заглотила громадную салями вместе с бечевкой и прочим.

      Они ласкали друг друга – чаще всего в долинах и лощинах.

      Энергия двух наших подростков показалась бы ординарному физиологу совершенно ненормальной. Их неудержимое взаимное влечение становилось непереносимым, если в течение трех-четырех часов не бывало удовлетворено несколько раз – в тени или на солнце, на крыше или в погребе, все равно где. Несмотря на необычайную пылкость, Ван едва поспевал за своей белокожей маленькой amorette (местный французский жаргон). Их невоздержанность в телесных усладах граничила с безумием и могла бы сильно сократить эти юные жизни, если бы лето, казавшееся беспредельным разливом зеленого великолепия и свободы, не начало туманно указывать на возможность упадка и увядания, на умолкание своей колоратуры – последний курорт натуры, удачная аллитерация (когда бабочки и бутончики имитируют друг друга), на приближение первой паузы в конце августа, первого безмолвия в начале сентября. Сады и виноградники в тот год были особенно живописны; и Бена Райта рассчитали после того, как он позволил себе испустить ветры, отвозя Марину и м-ль Ларивьер домой с праздника Виноградного Урожая в Брантоме, вблизи Ладоры.

      Что напоминает нам следующее. В каталоге Ардисовской библиотеки под шифром «Exot Lubr» значился пышный альбом (известный Вану благодаря любезности мисс Вертоград), озаглавленный «Запретные шедевры: