Три комнаты на Манхэттене. Жорж Сименон

было, что он решил заранее действовать в открытую, и во взгляде его явно читалось: «Вы сами видите, я ничего от вас не таю! Можете шпионить за мной, как сейчас шпионите, можете следить за каждым моим движением…»

      И, желая дать доказательство своей искренности, он вынул из кармана записку:

      – Вот! Прочтите!

      Это действительно был четкий почерк Николь: «Большой Луи умер. Следователь мучил меня в течение двух часов. Я сказала ему все о происшествии и о наших сборищах и назвала имена».

      И все. Ни обращения, ни подписи.

      – Когда я приходил в книжную лавку, вы уже получили эту записку?

      – Да.

      – Значит, вам ее принесли?

      – Принесла Фина. Она всем нам разнесла записки…

      Итак, Николь сразу же после допроса, который учинил ей Дюкуп, села и хладнокровно написала пять или шесть записочек!.. И Карла бегала по всему городу, чтобы поскорее вручить их адресатам!..

      – Вот чего я не могу взять в толк, молодой человек: почему вы пришли именно ко мне, да, да, ко мне, чтобы сообщить, что не вы убили Большого Луи?

      – Потому что вы меня видели!

      Теперь он открыто бросал вызов Лурса и смотрел на него таким напряженным взглядом, что адвокату даже стало не по себе.

      – Я знал, что вы меня видели и что, возможно, даже узнали. Поэтому-то вы и пришли в книжную лавку. Если вы сообщите об этом полиции, меня арестуют…

      Сейчас перед Лурса был взрослый мужчина, нервный, страстный, и эта удивительная двойственность, уживавшаяся в юнце, совсем сбила адвоката с толку. Но уже через минуту нижняя губа Эмиля дрогнула, как у ребенка, готового разреветься, лицо обмякло, и Лурса невольно подумал, что просто грешно принимать этого мальчика всерьез…

      – А если меня арестуют, моя мать…

      Боясь расплакаться, он сжал кулаки, вскочил с кресла и с ненавистью поглядел на этого человека, пытавшегося его унизить, медленно потягивавшего – в такую минуту! – вино.

      – Я знаю, что вы мне не верите, знаю, вы отправите меня в тюрьму, и моя мать лишится учеников…

      – Потише! Потише! Вина не желаете? Ну, как угодно. Почему вы говорите о матери, а не об отце?

      – Отец давно умер.

      – А кем он был?

      – Работал чертежником у Доссена.

      – Где вы живете? Вы живете вдвоем с матерью?

      – Да. Я единственный сын. Живем мы на улице Эрнест-Вуавенон…

      Новая улица, в новом квартале, неподалеку от кладбища, новенькие чистенькие домики, где ютится мелкий люд. Молодой человек, видимо, ненавидит эту улицу Эрнест-Вуавенон, стыдится, что живет там; это чувствовалось даже в тоне, каким он произнес ее название. Гордый юноша! Он даже переиграл, спросив:

      – А вам-то что до этого?

      – Я ведь просил вас сесть…

      – Извините!

      – Если я видел именно вас спускающимся по черной лестнице, мне было бы интересно знать, что вы делали на третьем этаже. Незадолго до этого вы вышли из спальни Николь. Полагаю, вы собирались идти домой?

      – Да.

      Как бы повел себя сам Лурса в восемнадцать-девятнадцать лет, если