Самая лёгкая лодка в мире. Юрий Коваль

кричал мне Орлов. – Это последняя льдина!

      Я оглянулся – за нами не было видно ни одной льдины. Хоть и мутная, а свободная от зимы вода.

      А над нами, над гранитными стенами, виднелись маленькие человеческие головки – бородатая орловская и милицейская в фуражке. Такими они показались мне далёкими и милыми, что я поневоле засмеялся. Я понимал, что минут через двадцать снова увижу их, когда вылезу на берег, и всё же казалось – уплыл от них бесконечно далеко и жалел их, оставшихся дома.

      Последнюю льдину я обгонять не стал. Положил весло, течение неторопливо повлекло лодку.

      «Неужели совсем, навеки мертва эта отравленная городская река? Неужели умерла навсегда?»

      И вдруг прямо перед нами из-под носа «Одуванчика» поднялись с воды две утки. Это были чирки-трескунки – уточка с синим зеркалом на крыле и селезнёк с буйной зелёной головой. Отчаянные, летели они на север, остановились на Яузе передохнуть. Они не боялись мёртвой воды.

      Потрескивая, полетели чирки перед нами, из гранитного колодца выбираясь к небу. Я глядел им вслед – и над высотными домами, ещё выше, ещё глубже в небе, увидел летящих на север журавлей.

      Глава XIX. Ловля Орлова на граммофонную удочку

      В детстве я проделывал зимой такую штуку: наливал из чайника в бутылку горячую воду и выбегал во двор поливать снег, чтоб он скорей растаял, чтоб скорее пришла весна. Хотелось помочь весне: уж очень ей трудно перетопить весь снег, расколоть лёд на озёрах, пригнать на поля грачей.

      Задолго до прихода весны я срезаю тополиную ветку, ставлю в кувшин с водой, жду.

      Скоро раскрываются почки, а весны всё нет.

      А когда наконец приходит она, вянут на столе тополиные листья, жалко становится их, и думаешь: куда торопился, только ветку испортил.

      И всё-таки каждый год зимой ставлю я на стол ветку тополя, чтоб скорее увидеть зелёный лист, чтоб поторопить весну.

      Пришла весна, и я стал готовиться в плаванье. Давно уже мечтал я пробраться на Багровое озеро, недоступное и далёкое, затерянное в болотах. Для такого интересного и опасного плаванья нужен был напарник, а напарником мог быть только один человек – художник Орлов.

      Я, конечно, помнил, что Орлов отказался плавать со мной, но всё-таки ещё раз решил поговорить с ним, уговорить, заманить. И я пошёл в мастерскую.

      На этот раз в мастерской не было милиционера и этой ужасной Клары, зато посреди стола стоял тот самый, к моему удивлению, граммофон. Упорный Орлов выменял его у милиционера на канделябр.

      Подперев руками щёки, у граммофона сидели сам Орлов и фотограф-профессионал Глазков. Наслаждаясь граммофоном, Орлов втолковывал профессионалу, что лучшего звука на свете не бывает.

      – А магнитофон? – спрашивал наивный фотограф. – Неужели и он хуже?

      – В десятки раз! – наваливался Орлов. – У магнитофона звук – дуб!

      – Но граммофон слишком тихо играет, – сомневался фотограф.

      – Магнитофон – гроб! – ввязался я, чтоб поддержать Орлова. – А у граммофона не