.

бы я сказала, что мы переезжаем в Талсу, они бы тоже говорили: «Уж лучше вы, чем мы»?

      – В Талсу? Возможно.

      Флора взвилась.

      – Ты ведь понимаешь, о чем я.

      – Понимаю. Но давай не будем лицемерить. Сколько раз мы сидели в нашей кухне-столовой, – он широким жестом обвел крошечный закуток, где едва хватало места для двоих взрослых, что уж говорить об их дочери, которая в последнее время росла просто на глазах, конечности у нее каждое утро, когда она выходила из спальни, казалось, еще немножко вытягивались; в прежние времена, до перестройки здания, здесь была чья-то прихожая. – Сколько раз мы сидели здесь и чувствовали себя лучше Марго и Дэвида, потому что остались в Нью-Йорке? Потому что нам не слабо остаться.

      Флора понимала, что он прав и что внезапно пылкой защитницей Западного побережья она стала из-за того, что не могла сама себе признаться, как тяжело будет уехать из Нью-Йорка, из Вест-Вилледж, из дома, от своего сердца, от своих. Переезд они начали обсуждать в шутку, которую Флора радостно поддержала, потому что все это казалось невероятным. Флора в Лос-Анджелесе? Джулиан в Лос-Анджелесе? Они были манхэттенской до мозга костей парой, знали, как жить в этом городе, в квартире с фиксированной оплатой, в районе с хорошей школой, с единственным ребенком, которому хватит и крошечной комнаты.

      Годами они ездили в гости к Марго и Дэвиду, наблюдали, как их жизнь приобретает другой оттенок, чувствовали, как их души расправляются, чтобы вобрать залитые солнцем виды Лос-Анджелеса. Они смотрели, как Руби носится по лужайке, плавает в бассейне, собирает лимоны с дерева во дворе. Дэвид жарил стейки на гриле в феврале, а после обеда они сидели вокруг огня, прикрыв колени одеялами, и прихлебывали какое-нибудь приличное калифорнийское красное. По утрам обычно гуляли или отправлялись на фермерский рынок за свежей клубникой, бобами фава и сладким горошком (в марте!).

      На обратном пути в Нью-Йорк они обычно молчали, отчасти оттого, что устали, отчасти в задумчивости. Но как только самолет подлетал к городу, Джулиан сажал Руби на колени, чтобы она посмотрела, как они снижаются над панорамой Нью-Йорка, и спрашивал – это стало их привычным диалогом, как у Эбботта и Костелло[8]: «Что ты там видишь, девочка моя?» Она прижималась носом к ледяному иллюминатору и отвечала, как он ее научил: «Лучший город земли, папочка!»

      И ведь они в это верили. Даже в тот год, когда Руби проплакала всю дорогу до аэропорта Лос-Анджелеса, потому что уже скучала по ящеркам во дворе у Марго. Даже в тот год, когда открыли дверь в квартиру после недели, проведенной у Марго, и учуяли, что внутри сдохла не одна мышь, а много. Даже в тот год, когда прилетели домой посреди весенней метели, а все сушилки в здании оказались сломаны и Флоре пришлось тащить мокрое белье по слякоти через дорогу, в местную прачечную-автомат. Она стояла в прачечной, складывала одежду, которую предстояло убрать на месяцы, и представляла себе Марго, которая как раз сейчас идет через комнату, залитую солнцем. Она думала о том, что Дэвид может выйти во двор

8

Бад Эбботт и Лу Костелло – американский комедийный дуэт, популярный в 1940–1950-е годы.