Цена надежды. Маргарита Борисова

сохранить жизнь – привезти оборудование для проведения операции вместе со специалистом из Москвы, а это не бесплатно, разумеется. Государственные квоты на данный вид хирургических вмешательств не предусмотрены, поэтому это возможно только на коммерческой основе…

      – Насколько коммерческой? – спросила я, буквально затаив дыхание от ужаса в ожидании суммы, которую услышу через секунду.

      – Поддержание работы мозга в нейрохирургическом отделении интенсивной терапии обходится примерно в 56 тысяч рублей в неделю. Но через четыре-пять месяцев необходима будет операция стоимостью около 17 миллионов рублей, – вот тут-то я и подавилась собственной слюной, невольно закашлявшись.

      –Успешность операции не гарантируется и составляет пятьдесят процентов, если вы понимаете, о чем я, но другого способа попытаться сохранить жизнь пациенту в данной ситуации нет. Так что подумайте о целесообразности…

      –Целесообразности?!? – хрипло закричала я. Соленые слезы катились по моему лицу, затекая в рот. Для вас это просто работа, я понимаю, но не говорите мне о целесообразности. Это не проект и не инвестиция, это мой муж! – я уже захлебывалась рыданиями, когда Ирина Альбертовна подошла, и откатив меня облаком удушающе сладкого парфюма, начала аккуратно выталкивать из своего кабинета.

      –Я понимаю ваши чувства, но это все, чем мы можем вам помочь, – говорила она дежурным тоном со стальными нотками в голосе, выпроваживая меня за дверь. Мне, конечно, стоило бы понимать, что врачи, наверняка, со временем, утрачивают эмпатию к пациентам и их рыдающим родственникам, но в такой тяжелый момент меньше всего хочется слышать, как о жизни твоего самого близкого человека говорят с позиции рентабельности, да еще и таким обыденным тоном, будто о покупке чашки кофе в автомате. «Подумай, прикинь, действительно ли твои финансовые риски стоят того? Он ведь все равно может не выжить» – вот, что означали ее слова.

      Глава 2

      Через два дня, когда состояние Ярослава стабилизировалось, и его перевезли из реанимации в палату интенсивной терапии, мне разрешили навещать его в приемные часы – с пяти до семи вечера.

      Зайдя в палату, я обомлела – вместо привычно загорелого от работы на улице и крепкого мужчины на кровати лежал осунувшийся, бледный словно тень, Ярослав, весь увешанный катетерами и проводами, подключенными к пищащим экранам. Его голова была перебинтована, под глазами – темные синяки, во рту трубка с кислородом. Лишь тяжелое мерное дыхание нарушало тишину в палате. Я подвинула к кровати пластиковый стул и села рядом, сдерживая подступившие слезы. Хотя я и знала, что он в коме и потому вряд ли слышит меня, мне не хотелось показывать ему свое отчаяние. Я прикоснулась к его руке – огромные кисти с выступающими венами стали непривычно прохладными. Его руки – это то, что меня всегда безумно заводило в нем: большие, теплые в любую погоду, чуть шершавые с тыльной стороны от постоянных тренировок в спортзале, с длинными крупными пальцами и красивой формы ногтями. Только я одна знала, какими