Россия и мусульманский мир № 11 / 2012. Отсутствует

оит перед принципиальным, радикальным сломом. По силе и размаху он неизмеримо превосходит сломы 1917 и 1991 гг., поскольку в тех случаях были известны и даже, в некотором смысле, привычны идеи, в рамках которых шли изменения. Ныне нет ни языка описания, ни альтернативных идей.

      Последний раз в истории такая ситуация сложилась в Европе в XVI–XVII вв., когда после более чем тысячи лет христианства начался жесточайший слом в идеологии и экономике феодализма. Это было крайне тяжелое время, и не дай Бог, чтобы оно повторилось. Чтобы этого избежать, необходимо еще до того, как перемены разрушат все защитные цивилизационные механизмы, предложить новые идеи, не менее цивилизационные по масштабу. Но они пока не найдены.

      В чем же суть начавшихся на наших глазах перемен?

      Главная проблема современности – в том, что исчерпан механизм, который обеспечивал экономическое развитие человечества в течение нескольких сотен лет.

      Современная модель развития, которую сейчас именуют «научно-техническим прогрессом», оформилась в XVII–XVIII вв. в Западной Европе после «ценностной революции» XVI–XVII вв., отменившей господствовавший более тысячи лет запрет на ростовщичество. Разумеется, как и всякий библейский запрет, он не соблюдался полностью, но в системе экономических взаимоотношений в целом ссудный процент не использовался. Там, где он применялся почти легально – в торговых республиках типа Венеции или Генуи, – он играл, скорее, роль страхового взноса. Собственно производственные процессы строились на цеховых принципах, при которых и объем, и технологии, и номенклатура производства были жестко ограничены.

      Не буду сейчас обсуждать причины появления капитализма (т.е. капитала как источника прибыли за счет ссудного процента), но обращу внимание читателя на одно принципиальное обстоятельство: с его возникновением появилась серьезная проблема – куда девать полученный продукт? Не секрет, что позднеантичная мануфактура обеспечивала довольно высокую производительность труда – уж точно выше, чем средневековое цеховое производство. Однако, вопреки тезисам Маркса, она уступила свое место менее производительному феодализму. Почему? А дело в том, что у мануфактур того времени не было рынков сбыта, рабовладельческое общество просто не создавало достаточный объем потребителей. Пока Римское государство поддерживало городской плебс (давало ему «хлеб и зрелища») за счет внеэкономических источников доходов – военной добычи и серебряных рудников в Испании, – мануфактуры работали достаточно успешно. Затем они неизбежно должны были умереть.

      Аналогичная проблема неминуемо ждала и зарождающиеся центры капитализма. Да, там имелись источники денег, на которые можно было создать мануфактуры. Но избыточный объем производства и новые, инновационные продукты требовали новых потребителей. Где их найти? Единственным местом сбыта мог стать внешний рынок.

      Разумеется, экспортируемая продукция должна была превосходить местную – и стоить дешевле, и быть более качественной или просто новой (условно говоря, плуг вместо сохи), а потому ее поступление неминуемо разрушало местное производство, что, в свою очередь, пополняло армию безработных на местах и создавало почву для развития капитализма. Стоит вспомнить историю огораживания в Англии, когда «овцы съели людей», поскольку получаемые мануфактурным способом ткани были дешевле тканей ручной работы, или жуткий голод в Индии, когда, как писали очевидцы, по обочинам дорог лежали кости умерших от голода сотен тысяч, если не миллионов, ткачей и членов их семей, не выдержавших конкуренции с завозимыми из Англии фабричными тканями…

      Впрочем, это, в некотором смысле, лирическое отступление. Главное – опережающее финансирование инноваций. Вкладывать средства в производство привычных продуктов и услуг, а также в разработку новых имеет смысл только в том случае, если постоянно расширяются рынки. С одной стороны, они должны обеспе-чивать сбыт неуклонно дешевеющих традиционных изделий, а с другой – обеспечить «технологической метрополии» получение дополнительных доходов, окупающих производство инновационных продуктов.

      Соответственно, уже в XVIII в. началось развитие так называемых «технологических зон» (термин Олега Вадимовича Григорьева, разработавшего соответствующую теорию в начале 2000-х годов), которые стали такими «технологическими метрополиями» и постепенно расширяли свои рынки сбыта и политическое влияние. Иногда «технологические метрополии» и просто метрополии совпадали. Британия категорически запрещала развитие производства в своих колониях, они должны были оставаться чисто сырьевыми придатками. Даже финансовая система была приспособлена под то, чтобы в колониях не могли возникнуть самостоятельные источники капитала. На территории Великобритании ходили бумажные деньги (фунты стерлингов), запрещенные к вывозу, а в колониях – отчеканенные «на местах» золотые монеты, гинеи, которые все, кто хотел приехать или вернуться на родину, должны были везти с собой.

      Великобритания и стала первой технологической зоной. Второй могла бы быть Франция, но она оказалась жертвой Великой французской революции и Наполеоновских войн, а потому своей зоны не сформировала и, более того, стала частью зоны британской. Второй технологической зоной сделалась