Лицом к лицу. О русской литературе второй половины ХХ – начала ХХI века. Олег Лекманов

обязательно должен время от времени вспоминать известное выражение «Иван, не помнящий родства».

      Губительный отрыв от родных корней, рабское подчинение законам, навязанным новой властью – все это, согласно Солженицыну, составляет едва ли не суть характера бывалого лагерника (читай – опытного советского гражданина):

      …за столом, еще ложку не окунумши, парень молодой крестится. Значит, украи нец западный, и то новичок.

      А русские – и какой рукой креститься, забыли. <…> (19)

      Писать теперь – что в омут дремучий камешки кидать. Что упало, что кануло – тому отзыва нет (38).

      Ни по-плотницки не ходят, чем сторона их была славна, ни корзины лозовые не вяжут, никому это теперь не нужно. А промысел есть-таки один новый, веселый – это ковры красить (39).

      В том, что сознание самого Ивана Денисовича заражено коррозией безверия и забвения вековых устоев, читатель убеждается из его финального идеологического спора с баптистом Алешкой (139–141).

      Именно поэтому чрезвычайно важно, что герою произведения присвоено не только имя, но и отчество – все же он крепче многих других персонажей рассказа и на почти генетическом уровне помнит о своем крестьянском происхождении, а советскую власть воспринимает как чуждую и досадливо навязчивую силу:

      – Не иначе как двенадцать, – объявил и Шухов. – Солнышко на перевале уже.

      – Если на перевале, – отозвался кавторанг, – так, значит, не двенадцать, а час.

      – Это почему ж? – поразился Шухов. – Всем дедам известно: всего выше солнце в обед стоит.

      – То – дедам! – отрубил кавторанг. – А с тех пор декрет был, и солнце выше всего в час стоит.

      – Чей ж эт декрет?

      – Советской власти!

      Вышел кавторанг с носилками, да Шухов бы и спорить не стал. Неуж и солнце ихим декретам подчиняется? (57–58)

      Имя Иван у Солженицына – это своеобразный «общий аршин», мерило русского национального характера со всеми его достоинствами и недостатками. «Недоиваны» в рассказе сурово осуждаются, как осуждается устами старого зэка фильм Сергея Эйзенштейна «Иоанн Грозный» (на самом деле, и это важно, называвшийся «Иван Грозный»):

      – Нет, батенька, – мягко этак, пропуская, говорит Цезарь, – объективность требует признать, что Эйзенштейн гениален. «Иоанн Грозный» – разве это не гениально? Пляска опричников с личиной? Сцена в соборе!

      – Кривлянье! – ложку перед ртом задержа, сердится Х-123. – Так много искусства, что уже и не искусство. Перец и мак вместо хлеба насущного! И потом же гнуснейшая политическая идея – оправданье единичной тирании. Глумление над памятью трех поколений русской интеллигенции! (71)

      Но и «Переиваны» автором изображаются с нескрываемой иронией. Таков в произведении «худой да долговязый сержант черноокий» (11), надзиратель с «избыточной» кличкой Полтора Ивана. И «Иван в квадрате» – условный «Иван Иванович», которому на воле полагается «отдельная зарплата и Петру Петровичу отдельно зарплата» (52). Здесь важно отметить, что «Иванами Ивановичами»