Есть ли снег на небе. Яков Шехтер

ты послушай, послушай, – нудил сосед по камере.

      Он ожидал приговора, скорее всего смертного, и от волнения говорил не останавливаясь, словно пытаясь высказать все слова, отведенные ему до конца дней.

      Даже когда Шая засыпал, он слышал сквозь сон неумолчное бормотание соседа:

      – Самая тяжелая смерть на костре. Это понятно, тут не поспоришь. Да и на виселице тоже придется помучиться, сразу не помрешь, две-три минуты всего, а ведь вечностью покажутся. Говорят, легче всего, когда голову отрубают. Тоже неправда. Есть у меня дружок, палач в Кракове. Головы ловко сносит, фьюить – и покатилась. Бывало, за месяц больше срубал, чем у иного кузнеца выходило лошадей подковать. Народишко у нас в Польше разбойный, гнилой народишко, сколько его ни учи, а все мало. Вот и работы палачу невпроворот. Ты спишь что ль, а?

      – Нет, не сплю, – ответил Шая, стараясь пропустить мимо ушей слова сокамерника.

      Но получалось плохо: картины казней точно живые вставали перед мысленным взором. И самым ужасным было то, что одна из таких картин в скором будущем может стать сценой Шаиной жизни. Последней сценой.

      – Брешут, все брешут насчет легкой смерти. Дружок мой головы отрубленные в корзину бросает из прутьев ивовых. Так они там еще пару минут живут, мучаются невыносимо и от муки этой прутья зубами грызут. Делать-то больше уже ничего не могут – ни кричать, ни плакать. Раз в три-четыре месяца корзину менять приходится: дно и стенки до дыр прогрызены.

      Шая повалился боком на кровать и закрыл уши руками. Сжал изо всех сил так, чтобы ни один звук больше не проник вовнутрь. Сердце заколотилось быстро, словно он карабкался на высокую гору, а в голове поднялся свист, поначалу тихий, но усиливающийся с каждой секундой. Шая слушал его с немым удивлением, потому, что свистело не в ушах, а в самой середине головы. Свист нарастал, усиливался, а потом грянул, точно гром. Перед плотно закрытыми глазами вспыхнул ослепительный свет, и поднялась, полетела душа Шаи, оставив на тюремной койке уже не нужное ей тело.

      Сокамерник спохватился, когда рука Шаи безвольно повалилась вниз, звучно ударившись о ножку кровати. Он потряс его за плечо, заглянул в остановившиеся глаза и бросился барабанить в дверь.

      Всего год назад Шая слыл одним из столпов еврейской общины Дубно. Торговал зерном, телеги с плотно уложенными мешками под охраной бдительных возчиков пересекали из конца в конец королевство Польское. И в Австрийскую империю отправлял Шая свои обозы, и в Российскую, до самой Кубани. В синагоге он сидел у восточной стены, рядом с раввином, а к Торе его вызывали всегда третьим, самым почетным вызовом.

      Синагога, куда ходил Шая, принадлежала хасидам ребе Боруха из Меджибожа, внуку самого Бааль-Шем-Това. Молились тут истово, упор делали на растворение в молитве, эмоциональное единение со Всевышним. Хасиды плакали, смеялись, содрогались всем телом, каждый отдавал себя так, как мог, как умел. Умственный путь, предлагаемый цадиком из Лиозно, ребе Шнеуром-Залманом, в ней не привечали. Он слишком напоминал дорогу лытваков из Вильно и Шклова. Нет, до прямого осуждения