Он уходя спросил (адаптирована под iPad). Борис Акунин

старый «болдуин», на нем от прежних времен сохранилась дублирующая система торможения, ручная, сообразил я. Но почему ею не воспользовался машинист?

      Я понял это, когда попробовал повернуть винт. Он не поддавался. Проржавел или залип от долгого неупотребления.

      Стиснув зубы, я навалился. Винт чуть скрипнул, но не сдвинулся.

      – Мадамочка, давай к нему! Тут от тебя проку мало! – так же беззаботно крикнул парень. – А ну разом, три-четыре!

      Руки Мари легли поверх моих, мы вместе рванули, и винт пошел. Скрежет стал оглушительным. Паровоз вскинулся, будто заартачившаяся лошадь.

      Кочегара ударило головой о железную стенку, но рычага он не выпустил.

      Заорал:

      – Брыкаешься, стерва? Врешь, не вырвешься!

      Из рассеченного лба струилась кровь.

      Но паровоз замедлил ход, полускользя-полуподпрыгивая по рельсам. Прошло пятнадцать или двадцать секунд, прежде чем стало ясно: с насыпи он не слетит. Мы спасены.

      Потом наш куцый поезд долго стоял у реки.

      Доблестного кочегара, без которого мы все бы погибли, мадам Хвощова щедро одарила – вручила целый пук сотенных.

      Наградила героя и мадемуазель Ларр. По-своему.

      Я наблюдал, как она обрабатывает его рану. Сначала стерла с лица сажу проспиртованной салфеткой, потом умело заклеила ссадину пластырем, но на этом не остановилась – принялась протирать покрытое черной пылью тело.

      Мацек сидел перед ней голый по пояс. Влажная ткань бережно касалась кожи, и эти движения словно обнажали мраморную, рельефную маскулатуру. Парень блаженно жмурился.

      В салоне кроме них двоих был только я – курил у окна. Хвощова отправилась пешком на ближайшую станцию, чтобы добыть локомотив для буксировки. Бетти Чэтти ушла на реку.

      – Я тебе нравлюсь? – вдруг услышал я тихий голос Мари.

      Кочегар смотрел на нее и застенчиво улыбался.

      Тут вдруг – я не поверил своим глазам – она взяла его за руку и повела в свое купе. Дверь плотно закрылась. Щелкнула задвижка.

      Меня затрясло от отвращения.

      Я ненавижу в женщинах самочье. Нет, я не ханжа и не святоша, я нежно ценю в представительницах прекрасного пола милую чувственность – как у Пушкина: «Когда, склоняяся на долгие моленья, ты предаешься мне нежна без упоенья». Как там дальше? «И оживляешься потом все боле, боле – и делишь наконец мой пламень поневоле».

      Увы, женщины не могут противиться своим инстинктам. Их обоняние улавливает некий манящий запах – и самая умная, тонкая, воспитанная теряет голову, превращается в кошку. Дурманящий запах, по моим наблюдениям, у каждой женщины свой. Мари Ларр очевидно падка на смельчаков и героев, которые пробуждают в ней страсть, презрительно думал я.

      Но в конце концов что за дело мне было до сыщицы и ее амурных предпочтений? Мои мысли обернулись к предмету более близкому и мучительному – неверностям Ирины.

      Это было мое проклятье – с такой привязанностью к Ордеру полюбить хаотическую женщину. А какой еще может быть та, кто живет музыкой? Моя жена Ирина сияла неописуемой красотой,