Я вам не ведьма!. Ксения Алексеенко

бабушка, дорогая… – тетенька подала мне руку, – была замечательным зельеваром. Единственная причина, по которой я позволяла вам заниматься таким неблагодарным делом, как готовка – это то, что сие несколько схоже с благородным искусством зельеварения. Вам скоро исполнится восемнадцать: самое время силе пробудиться.

      Самое ужасное, что папенька не вмешивался в разговор.

      Он все знал, но не говорил мне! Они с тетенькой ждали, пока случится что-то… что?

      И сейчас он всего лишь подошел ко мне и помог подняться, не попытавшись даже объяснить, что именно происходит. Будто тетенькиных слов мне должно было быть достаточно!

      Я оперлась на его плечо, и мы пошли на кухню. Папенька придерживал меня за талию и не мог не чувствовать того трепета, который охватил меня из-за всего произошедшего, но даже и не подумал остановиться и успокоить. Я плакала, а папенька… папенька молчал. Это молчание пугало меня еще больше. Как будто я сделала что-то непоправимое, и Элий рядом с этим – всего лишь девичья шалость.

      Что?

      Что случилось? Какая еще сила? Неужели я сделала что-то плохое, и кровь на моих руках не только из носа, но и чужая? Крик… Крик – это же плохо, да?

      Никто не предупреждал меня.

      Почему же, почему?

      Кухарка лежала на полу. Грудь ее поднималась и опускалась – слава богу! Дышит!

      В руке у нее был надкушенный блин, а на тарелке возвышалась горка таких же. Золотистые, ажурные, лоснящиеся маслом… я почувствовала, как к горлу подступает тошнота. Наверное, она решила доделать мою заготовку…

      Я любила нэйе Улину. Она учила меня готовить. Она хвалила меня за мои успехи, не то что тетенька, от которой невозможно дождаться доброго слова, даже если переведешь трактат с италийского на шенский. Кухарка была как нянечка, как добрая подруга…

      – У нэйе трое детей и муж хромой, – сказала я, хотя все и так это знали, просто чтобы больше не молчать. – Папенька, пожалуйста, если я…

      – Не стоит, – фыркнула тетенька.

      Она взяла деревянную ложку и разжала нэйе Улине челюсти. Папенька закрыл мне глаза рукой. Я рванулась: я хотела видеть. Но у папеньки очень сильные пальцы.

      Я услышала кашель. Когда я смогла увидеть кухарку – живую и здоровую, тетенька выбрасывала что-то в ведро с очистками.

      – Нэйе Улина, все в порядке? – спросил папенька без особого, впрочем, беспокойства.

      – Да, – нэйе Улина сделала неуклюжий реверанс. – Я просто что-то сомлела… жарко тут.

      – Я думаю повысить вам жалованье, нэйе. Простите мою дочь, она не желала зла.

      – Конечно же, нэй Дезовски, я не держу на нее обиды.

      И нэйе Улина бросила в мою сторону испуганный взгляд… Лучше бы это была обида!

      – Ты будешь молчать, – сказала тетенька.

      – Конечно, тайе Дезовски.

      – Выйди на минутку. И не вздумай подслушивать!

      Улина только рада была возможности сбежать: она быстро-быстро закивала, подхватила юбки – и только ее и видели.

      Папенька задумчиво теребил ту самую