Ни любви, ни роботов. Артем Голиков

рассеянно курил, щурясь от проклятой белизны, машинально кивая словам товарищей. Потом набрался смелости, шагнул вперёд и приобнял за плечи Амальеву:

      – А помните, как перед самым Новым годом мы во-он по той беседке проходились?

      – Ночь, звёзды, – Амальева не обернулась, только мечтательно покачала головой, – и то ваша, то мой, то ваша, то мой…

      – Плюшка к плюшке…

      – Плюшка к плюшке.

      – А теперь там один снег.

      – Да. Теперь один снег…

      – Жизнь разделилась на до и после, – подвёл черту старик Толобоев.

      Срали месяц.

      Многие взяли отпуска.

      Тяжело, трудно и абсолютно бесполезно.

      Собаки тряслись на тощих лапах, щурясь на снег мутными от диеты глазами…

      И тут пришла оттепель. Сутки стоял туман, густой, как овсянка, а потом вышло солнце, и собачники ахнули. Снег, их неумолимый враг, холодный стерильный снег, неделями сковывавший парк, сошёл почти полностью, задержавшись только на тыльных сторонах пригорков и у корней старых лип, и всё пространство, насколько хватало глаз, теперь сверкало живым коричневым блеском.

      Иннокентьев снял ботинки, носки, зажмурился и сделал шаг.

      – Куда ты, оглашенный? Простудишься! – Но Амальева, смеясь, и сама не удержалась, стащила сапоги и, как в воду головой, припустила под горку.

      Господи, сколько же вокруг было говна!

      Снег вернул свою добычу сторицей, сверкало солнце, плясали собаки, и весь мир вокруг был одно блестящее жирное месиво.

      – Черпанёшь!.. Черпанёшь же!.. – Злая нянька бранилась, пытаясь найти для своего карапуза незасранный снежный пятачок. Куда там!..

      Иннокентьев и Амальева бежали, взявшись за руки, скользя и чавкая, слепые от счастья и слякоти, размазывая брызги по лицам и стёклам очков.

      – Жизнь – это говно, а говно – это жизнь, – подвёл черту старик Толобоев. – Теперь парк до самого Покрова наш.

      – А я, пожалуй, так пуделей и не буду отцеплять! – веселился владелец дога.

      – Твоё право, папаша! – смеялся в ответ Петр Степаныч…

      Вечером, когда подморозило и захрустело, собаки носились вокруг ещё заваленной снегом беседки, Амальева подставляла Иннокентьеву белую, пахнущую собакой шею и шептала:

      – Только никогда не ври мне… – шептала Амальева. – Что угодно, любое говно, только не снег… Только не этот мёртвый, укрывающий душу, снег…

      Живой труп

      – Ого! Метра полтора тут, если не больше. – Продюсер Кирилл опасливо перегнулся через перила и побледнел.

      – Шестьдесят пять сантиметров. Вот рулетка.

      – А внизу плитка битая!

      – Плитку уберём, мат подложим.

      – Очень важно, чтоб всё натурально было.

      – И будет.

      – Нет, это пипец. Макс ни за что отсюда не прыгнет.

      – Слушай, тут ребёнок прыгнет.

      – Ребёнок прыгнет, а Макс говном изойдётся.

      – Ну, Каскадёр Вадик прыгнет…

      Каскадёр