Тихий Дон. Том I. Михаил Шолохов

отводил глаза в сторону.

      Пахла выветренная, истощенная земля пылью, солнцем. Ветер шуршал, переворачивая зеленые подсолнечные листья. На минуту затуманилось солнце, заслоненное курчавой спиной облака, и на степь, на хутор, на Аксиньину понурую голову, на розовую чашечку цветка повители упала, клубясь и уплывая, дымчатая тень.

      Григорий вздохнул – с выхрипом вышел вздох – и лег на спину, прижимая лопатки к горячей земле.

      – Вот что, Аксинья, – заговорил он, медленно расстанавливая слова, – муторно так-то, сосет гдей-то в грудях. Я надумал…

      Над огородом, повизгивая, поплыл скрип арбы.

      – Цоб, лысый! Цобэ! Цобэ!..

      Окрик показался Аксинье настолько громким, что она ничком упала на землю. Григорий, приподнимая голову, шепнул:

      – Платок сыми. Белеет. Как бы не увидали.

      Аксинья сняла платок. Струившийся между подсолнухами горячий ветер затрепал на шее завитки золотистого пуха. Утихая, повизгивала отъезжавшая арба.

      – Я вот что надумал, – начал Григорий и оживился, – что случилось, того ить не вернешь, чего ж тут виноватого искать? Надо как-то дальше проживать…

      Аксинья, насторожившись, слушала, ждала, ломала отнятую у муравья былку.

      Глянула Григорию в лицо – уловила сухой и тревожный блеск его глаз.

      – …Надумал я, давай с тобой прикончим…

      Качнулась Аксинья. Скрюченными пальцами вцепилась в жилистую повитель. Раздувая ноздри, ждала конца фразы. Огонь страха и нетерпения жадно лизал ей лицо, сушил во рту слюну. Думала, скажет Григорий: «…прикончим Степана», но он досадливо облизал пересохшие губы (тяжело ворочались они), сказал:

      – …прикончим эту историю. А?

      Аксинья встала, натыкаясь грудью на желтые болтающиеся головки подсолнечников, пошла к дверцам.

      – Аксинья! – придушенно окликнул Григорий.

      В ответ тягуче заскрипели дверцы.

      XVII

      За житом – не успели еще свозить на гумна – подошла и пшеница. На суглинистых местах, на пригорках желтел и сворачивался в трубку подгорающий лист, пересыхал отживший свое стебель.

      Урожай, хвалились люди, добрый. Колос ядреный, зерно тяжеловесное, пухлое.

      Пантелей Прокофьевич, посоветовавшись с Ильиничной, порешил – если сосватают у Коршуновых, отложить свадьбу до крайнего спаса.

      За ответом еще не ездили: тут покос подошел, а тут праздника ждали.

      Косить выехали в пятницу. В косилке шла тройка лошадей. Пантелей Прокофьевич подтесывал на арбе люшню, готовил хода к возке хлеба. На покос выехали Петро и Григорий.

      Григорий шел, придерживаясь за переднее стульце, на котором сидел брат; хмурился. От нижней челюсти, наискось к скулам, дрожа, перекатывались желваки. Петро знал: это верный признак того, что Григорий кипит и готов на любой безрассудный поступок, но, посмеиваясь в пшеничные свои усы, продолжал дразнить брата:

      – Ей-бо, рассказывала!

      – Ну и пущай, – урчал Григорий, прикусывая волосок усины.

      – «Иду, гутарит, с огорода, слышу: в мелеховских подсолнухах,