Солнце мертвых. Пути небесные. Иван Шмелев

рычали. Конечно, это курочки и павлин – день за днем добивают мои запасы.

      Пусть винограда мало, но как чудесно! Ведь это мой труд, последний. Весной я окопал каждую лозу, выломал жировые плети, вбил колья в шифер и подвязал побеги. Тогда… – как это давно было! – у этого кривого кола я сидел, смотрел на синюю чашу моря, глядевшегося в прорыве. Пылала синим огнем чаша. Великий ее создал: пей глазами!

      И я ее пил… сквозь слезы.

      Хлеб насущный

      Я подымаюсь из балки с ворохом виноградных листьев.

      Хлеб насущный!

      – С добрым утром!

      А, голосок знакомый! Стоит босоногая Ляля за кипарисом – восьмилетка, косит глазом. На ней – единственная ее – белая кофточка и красная юбка, с весны самой. Прозрачная она, хрупкая, беленькая, хоть и всегда на солнце. Светлые глазки ее стреляют – русские глазки, умные. К Бабугану стрельнули – и поймали:

      – Глядите, автомобиль на Ялту! Вчера целых три прикатило! Это зеленых ловят…

      – Все-то знаешь! А кто такие эти – зеленые?

      – А которые не сдаются… в лесах по горам хоронятся… я знаю.

      Крутится по лесным холмам облачко, бежит дальше. Доносит трескуче-дробно: катит автомобиль невидный.

      Перескочили на виноградник:

      – Глядите-ка, опять в винограднике Павка был! Перышко потерял… А у вас сегодня Тамарка миндаль сжевала!..

      – Значит, миндальное молоко будет.

      Смеется Ляля слабым смешком, не как раньше. А глаза не смеются – выискивают дали. И глаза светло-синие, как дали.

      – У Минца… корову вчера угнали… – говорит Ляля робко.

      – Слыхал. А Безрукий рыженькую собачку съел?

      – Какая к вам-то все прибегала, хвостик букетиком. Поляк… что ему! Они все есть могут. Он и кошку у него заманил! Ей-богу! – спешит сообщить Ляля. – У него клетка есть, с такой гирькой… на ночь привесит конятинки – хлоп! Слесарь… Мне, говорит, теперь наплевать на голод, кошками премудрую. А что, вкусные кошки?

      – Ничего будто. А ты как… ела сегодня?

      – Ели… – нетвердо говорит Ляля и смотрит в балку.

      – Та-ак… Значит, ели… Верно?

      – Вот придет няня… – краснеет она, катает ногой кипарисовую шишку. – Давайте я понесу… Листу-то ско-олька-а!

      Она ни за что не скажет, что не ели, что понесла няня продавать коврик.

      – А Рыбачиха-то не сдюжила, продали корову-то, Маньку! У них очень семейство большое, ребят что опят…

      Она говорит, как взрослая – всегда серьезна. Пытливая у ней голова: все знает, что делается в округе, в городке, у моря.

      – Еще что скажешь?

      Она смущенно стоит у порога кухни, трет одну ногу о другую, следит, как кромсаю лист.

      – Индюшка-то ваша вчера у доктора на тычке была, чашку в кухне расколотила!.. – косит Ляля на меня глазом, – не поговорю ли с ней об индюшке, – но я молчу. Поинтересней надо? – А у Вербы-то какое горе!

      – А что такое?

      Она вспыхивает, поблескивает глазами: она довольна. Складывает на груди руки,