Живу, пока люблю. Татьяна Успенская-Ошанина

потом усмехается:

      – О несчастной любви, о чём ещё?!

      – У тебя грустные шутки, – говорит Евгений. – Я всерьёз, о чём?

      И тихий голос Елены в потрескивании костра:

      – Помнишь, как у Евтушенко: «…зачем ты так?»? И я вот не знаю, кого спросить: «Зачем ты так?»

      Почему он тогда не всполошился, не спросил: что не так у тебя, Елена? Он подхватил строчки Евтушенко и сам продолжал про раненую белуху, кричавшую зверобою те же строчки: «Зачем ты так?»

      Оборвав Евтушенко, Елена кинулась к Мандельштаму:

      И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме,

      И Гёте, свищущий на вьющейся тропе,

      И Гамлет, мыслящий пугливыми словами,

      Считали пульс толпы и верили толпе.

      И он – следом:

      Быть может, прежде губ уже родился шёпот,

      И в бездревесности кружилися листы.

      И те, кому мы посвящаем опыт,

      До опыта приобрели черты.

      Так они и читали вдвоём. Цветаеву, Волошина…

      Моим стихам, написанным так рано,

      Что и не знала я, что я – поэт,

      Сорвавшимся, как брызги из фонтана,

      Как искры из ракет,

      Ворвавшимся, как маленькие черти,

      В святилище, где сон и фимиам,

      Моим стихам о юности и смерти,

      – Нечитанным стихам! —

      Разбросанным в пыли по магазинам,

      Где их никто не брал и не берёт,

      Моим стихам, как драгоценным винам,

      Наступит свой черёд.

      Изгнанники, скитальцы и поэты,

      Кто жаждал быть, но стать ничем не смог…

      У птиц – гнездо, у зверя – тёмный лог,

      А посох нам и нищенства заветы…

      Они подхватывали друг у друга строфы эстафетой.

      – Жаль, гитару не взяли, ты бы поиграла.

      Елена пожала плечами:

      – Ты весь мой репертуар теперь сам поёшь!

      Она забралась в спальный мешок и затихла сразу. Спала, не спала?

      От неё, неподвижной и тихой, мягко исходили волны, захлёстывали его с головой, в спальном мешке ему было душно, но он боялся пошевелиться и выпростать руки. Её голос тоже накатывал на него волнами: «А ребёночек у вас был?», «О несчастной любви, о чём ещё», «Не боюсь ни грозы, ни бури, владею секретом – выжить в любых условиях!».

      Мелькнуло тогда: какую тайну носит в себе, может, правда, несчастная любовь? Ерунда какая… Стоит ей пальцем шевельнуть, и любой… Но что «любой», додумать не мог. Обычные отношения между мальчиком и девочкой к Елене не подходили.

      Уснул он под утро, просто растаял в волнах, исходивших от Елены.

      Разбудили его запах, треск костра и бульканье. Елена варила кашу в сгущёнке и воде, и каша сердито брызгалась.

      Нереальность ситуации – он и Елена одни на свете возле огня – покачивала его в невесомости. Он плыл в стреляющих сквозь кустарник и листву лучах солнца, в запахах свежести и огня, в треске костра и в бурчании каши.

      – Пока ты вымоешься, будет готова. Чай я заварила в кружках. У нас ещё есть плавленые сырки.

      И то, что Елена говорила о самых простых вещах,