Две жизни Пинхаса Рутенберга. Пётр Азарэль

бросил надзиратель.

      – А что происходит? – с недоумением спросил Рутенберг.

      – Император объявил амнистию. Всех освобождают.

      Когда за ним закрылись ворота Петропавловской крепости, он, наконец, ощутил всем своим истосковавшимся по воле телом, что свободен.

      4

      Он тосковал по семье и сразу же отправился домой, где его ждали сын и беременная жена. Четыре месяца заключения, допросов и одиночества позади. Ольге за это время ни разу не разрешили свидание с ним. На его стук дверь открыл Женя. Узнав отца, он стал с ребяческим пылом тянуться к нему и обнимать ноги.

      – Мама, папа пришёл! – воскликнул он. – Мама, мама!

      Ольга Николаевна вышла из комнаты в коридор и, подойдя к мужу, поцеловала его в заросшее бородой лицо. Она уже была на восьмом месяце беременности и с трудом носила большой живот.

      – Я тебя ждала с самого утра, как был опубликован манифест.

      – Оля, это победа. Недаром я шёл с Гапоном в то воскресенье.

      – Пётр, я несколько раз пыталась добиться свидания с тобой, – произнесла она. – Но им было не до меня. Ты так вовремя пришёл. Малыш уже стучится, скоро буду рожать.

      – Ты в больницу записалась?

      – Да, дорогой. С мамой ходила. Бабье дело не хитрое. Идём, я тебя покормлю.

      Она накрыла ему в гостиной, и он впервые после долгих четырёх месяцев с аппетитом поел борща с капустой и гуляш с картошкой и говяжьим мясом.

      – Тебе, Петя, письмо их Финляндии, – вспомнила Ольга.

      Она протянула ему залежавшийся в комоде конверт. Пинхас сразу узнал почерк Циллиакуса.

      Через несколько дней он на поезде отправился в Гельсингфорс. Конни встретил его на пороге своей большой квартиры в богатом районе города. Он привычно шутил и держался рачительным хозяином. Пока они обсуждали манифест, экономка поставила на стол роскошный сервиз, и запах свежеприготовленной еды привёл их в столовую.

      – Я не думаю, Конни, что ты вызвал меня сюда только для того, чтобы накормить вкуснейшим обедом.

      – Верно, Пётр Моисеевич, не только ради этого, – на ломаном русском произнёс Циллиакус. – У меня есть, что тебе, социалисту-революционеру, рассказать.

      – А мне хотелось бы послушать, что случилось с пароходом и нашим предприятием. Мы о нём в Лондоне так хорошо поговорили!

      – Начну с того, что после соглашения с тобой, были переговоры и с другими партиями, – сказал Конни. – В один прекрасный момент я понял, что без организации рабочих ничего не получится. Я связался с Гапоном, и мы встретились. Идея вооружённого восстания привела его в восторг.

      – Георгий Аполлонович очень честолюбивый человек, – заметил Рутенберг. – Он всегда хотел быть во главе революции.

      – Именно. Он явился ко мне с парнем по фамилии Петров. Тот совершенно очумел от любви к своему идолу и сказал мне, что питерцы готовы к восстанию и им не хватает только оружия, – продолжал Циллиакус. – Гапон решил сам