1918: Весна империи. Владимир Марков-Бабкин

престола. Если, конечно, Господь сподобит императрицу Марию родить мальчика.

      И у императора Михаила Второго родится уже третий сын.

      Ирония судьбы. А ведь она могла и сама быть сейчас императрицей Единства, и кто знает, сколько бы у них с Михаилом было сейчас детей.

      Она нашла взглядом группу пацанов, известную всем как «Георгиевская банда». Как обычно, стоят группой, не разлей вода.

      А среди них и ее сын. Точнее, их с императором сын. Впрочем, в те времена императором он еще не был.

      Маркиз Михаил Васильевич Ле-Блосьер, барон Мостовский. Неофициальный сын императора Единства Михаила Александровича Романова.

      О котором не знает никто, кроме самого Михаила Второго.

      И императрицы Марии.

      Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Для самой Ольги Кирилловны Мостовской и для ее сына.

      Рядом с ним стоит и вожак «Георгиевской банды» – официальный сын императора Георгий, светлейший князь Илионский, граф Брасов. Сын императора и покойной графини Брасовой, прав на трон не имеющий.

      И, возможно, в эти самые минуты уже родился или рождается еще один сын Михаила Второго.

      Или дочь.

      Империя Единства. Ромея. Константинополь. Дворец Единства. Порфира. 5 мая 1918 года

      – Я люблю тебя. Безумно люблю. Спасибо тебе за детей.

      Маша счастливо сжимала в объятьях двойню наших близнецов. Цесаревича наследника Александра и царевну Викторию. Названных в честь дедов – императора Всероссийского Александра Третьего и императора новой Римской империи Виктора Эммануила.

      Слезы счастья катились по ее щекам…

      Глава III

      Три наследника короны

      Империя Единства. Ромея. Константинополь. Дворец Единства. Малая каминная. 5 мая 1918 года. Рассвет

      С отвращением смотрю на бутылку. Вот же гадство.

      Причем чем ближе был срок, тем большим было у меня настроение сразу после благополучных родов просто и банально напиться на радостях. Но даже это не получается у меня.

      Увы, нет.

      Даже особой радости не чувствую. Какое-то моральное опустошение.

      И в нашу квартиру возвращаться вообще не хочется. Что мне там делать без Маши?

      Как-то так сложилось, что более-менее откровенно (в известных пределах) я мог говорить лишь с женой, но Маша сейчас спит под надзором медиков, а я пытаюсь осмыслить произошедшее и самого себя в этом произошедшем.

      Вроде и радость у меня, но, видимо, накрыл меня отходняк после долгой и большой нервотрепки, погружая в какую-то не то тоску, не то просто меланхолию.

      Плеснув все же в бокал, встаю с кресла и распахиваю рамы. Холмы и горы противоположного берега уже четко очерчены предрассветной бледностью неба. Ни облачка. Тих Босфор. Даже силуэт какого-то судна словно замер на водной глади.

      Затих древний Константинополь. Даже колокола церквей перестали звонить.

      Час перед рассветом. Самый тоскливый час замершего в каком-то оцепенении времени. Ночь уже кончилась, а утро еще даже не началось.

      Безвременье.

      Штиль.

      Даже