Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 1. Юзеф Игнаций Крашевский

упрекать клирика, что меня без надзора отпустили подкрадываться к окнам и подсматривать за людьми.

      Ни словом, ни взглядом она не дала мне понять, что угадала во мне того ребёнка. Я был уверен, что не ошибся, но также и в том, что она знать меня не хотела. Из моих глаз брызнули детские слёзы, я встал своими силами и, не давая клирику говорить дольше, потянул его за собой в наш обоз.

      Тут я должен был выслушать наставления от ксендза Яна, что любопытство есть первым шагом к аду, что подсматривание, особенно за женщинами, и такое злодейское подкрадывание выдаёт недостойную натуру.

      Не думая объяснять, я пошёл плакать на мою связку соломы. Жестокость этой женщины, которая хотя бы по крестику должна была признать во мне своего ребёнка, было так для меня мучительна, что я обо всём из-за неё забыл. Ничто меня не интересовало.

      Значит, правду говорила Гайдисова, что я матери иметь не мог, а она признать меня. Меня, который так любил её, охватило предубеждение к ней, которое переходило почти в гнев. Привыкший к молитве и обращению к Богу, я спрашивал Его, почему мне одному предназначена такая судьба, потому что мне казалось, что, пожалуй, нет на свете другого, которого бы отталкивала собственная мать.

      В этих слезах и мучениях я уснул потом таким глубоким сном, что только на следующее утро меня разбудил клирик, когда уже всё было готово к дороге.

      Открыв глаза, я сначала невольно посмотрел на постоялый двор, но уже перед ним ни вчерашней кареты, ни двора, ни следа женщин не было.

      Люди говорили, что с рассветом они поспешно выехали, чему те были рады, потому что изба осталась пустой и огонь в ней был готов.

      Назавтра, хотя вчерашний вечер стоял перед моими глазами, остыв белым днём, когда всё снова начал взвешивать, хотел внушить себе, что эта женщина не могла быть моей матерью. Но и голос, и лицо, и то, что описанию не поддаётся, свидетельствовали об обратном.

      На второй день, ближе к вечеру, я увидел перед собой Краков, который после Вильна уже издалека казался мне таким дивно великолепным, великим, поистине королевским гродем, что это впечатление отняло у меня немного боли.

      Чем ближе мы были к городу, тем более сильное восхищение он во мне пробуждал. В Вильне ни тех башен, ни костёлов, ни половины таких величественных стен не было. Два замка, круговые стены с башенками, замковый костёл, едва несколько камениц в городе бросались в глаза, впрочем, почти весь Вильно был деревянный и у земли.

      Здесь уже издалека громады стен и башен объявляли город, какого не было во всей Литве; а когда мы проезжали через Флорианские ворота по улице к рынку, я глаз не мог оторвать от необычайного зрелища, какое мне представилось.

      Хотя был уже вечер и будний день, в городе мы нашли больше движения, шума и людей, чем в Вильне во время ярмарки. Дома, хотя много было деревянных, были побелены и окрашены на крыльце и крыше так искусно и почти на каждом из них какой-нибудь резной и позолоченный знак так притягивал глаза, что я не мог досыта на них насмотреться. Всё мне казалось чудом.

      И люди, проходящие