Как жаль, что так поздно, Париж!. Магда Алексеева

я сейчас придумал.

      – Красиво… А днем пахнет просто пылью. Как сейчас.

      Возвращались с пляжа, из Серебряного Бора, лето, июль, жара. И только в метро спасительный сквозняк гулял меж мраморных колонн и раздувал ее полотняную юбку в складку.

      – Мокры ее волосы после купанья, / и в грустных глазах огонек прощанья…

      – Это кто написал?

      – Не помню.

      – А я помню. Это – Долматовский. Я была в него влюблена после восьмого класса, в его фотографию на обложке огоньковской книжки. Даже разузнала в справочном его адрес.

      – Зачем?

      – Не знаю. Он жил здесь, на Гоголевском бульваре, я поднялась на четвертый этаж вон в том сером доме – видишь? – и постояла у его дверей.

      – Дурочка.

      – Ничего не дурочка. Не знаешь ты девчачьей психологии… Да нет, конечно, дурочка. Жаль только, что уже не дурочка и знаю, что Долматовский – никакой поэт.

      – А помнишь «Виллу Виола»?

      – Да. «Я все о Наташе, Наташе, Наташе, а ты все о Нине, о Нине, о Нине…»

      – Это про меня.

      – Что за Нина? Кто такая?

      – Ничего не знаю про Нину.

      – А про Наташу?

      – Про Наташу все знаю. И как ветер ее юбку раздувает. Ревную к ветру!

      – Ох, Аркадий, не говори красиво!

      – Что еще за Аркадий?

      – Зааркадий, заарканил…

      Она срывается, хохоча, по бульвару, он догоняет ее и на секунду прижимает к себе, целоваться при всех еще не принято, и он нехотя разжимает кольцо и долго ощущает пустоту в руках…

      Вот он-то и не стал поэтом. А она из полудетской влюбленности нырнула в водоворот настоящей любви, нахлебалась, наревелась, намучилась, стала счастливой и мудрой, мудрее своего взрослого избранника с его беременной женой, с войной за плечами, с уже напечатанной книгой первых рассказов, с его ревностью к ее полудетской любви.

      – Напишу рассказ, как мальчишка собирался стать поэтом, потому что так захотела мать, помешанная на стихах, – зло говорил он.

      – Чего же ты злишься?

      – Разве я злюсь?

      – Злишься, злишься. А еще утверждал, что его мать из лучшего на земле поколения.

      …Смыло волной, водой, надо было вглядеться, вслушаться, следовало бы запомнить, каким оно было, это поколение. Запомнить? И что делать с этой памятью? Что вообще делать, если волной, водой смывает и смывает поток за потоком?..

      Володькину мать Розалию Яковлевну в юности (те самые 20-е–30-е годы!) звали Розинкой. У нее были какие-то долгие мучительные отношения с поэтом Георгием Шенгели:

      И щелкнула застежка бус,

      И снова, как в былые годы,

      К твоим ногам бросаю груз

      Вдруг опостылевшей свободы.

      Эти ее стихи (со ссылкой на нее, разумеется) я взяла в повесть «Что будет». Мы всегда подозревали, что Володька – сын не Белова, а Шенгели, но доподлинно этого и сам Володька, я думаю, не знал. Но когда Шенгели умер, он рыдал в голос в доме у Вернандер. В том старом бревенчатом доме на Бауманской.

      И