Вернуть Онегина. Александр Солин

назавтра разговор. Тот разговор, как нервное воспаление на бархатном теле их любви, был первым симптомом внезапных и грозных осложнений. Фиолетово-зеленая, кособокая, нелепая заплата на ее несшитом свадебном платье.

      Он начал с того, что деньги деньгами, но важнее здесь другое: ему пора зарабатывать характеристику, без которой на приличное распределение рассчитывать не приходится. Ведь она хочет жить в Москве? Ну, так вот: многие его иногородние сокурсники хотят того же и уже трижды побывали на стройках, в то время как он не был там ни разу, а комсомол тунеядства не прощает!

      Теперь-то она знает, что в те годы для приличного распределения нужны были совсем другие основания. Не оттого ли, что предчувствовала свое будущее разочарование, она твердила ему со слепым упрямством:

      «Да, я понимаю, что это важно, но и ты меня пойми – я не смогу без тебя целый год!»

      На что он, понизив голос и добавив в него романтичной безысходности, проникновенно предположил:

      «Представь, что меня взяли в армию, и что бы ты тогда делала?»

      «Армия – это совсем другое дело!» – мягким внимательным крылом зацепилась она за заусеницы его неловкого довода.

      «Хорошо, согласен, пример не очень удачный. Хотя после института меня вполне могут забрать!»

      «Вот тогда я и буду тебя ждать. С ребеночком…»

      «Что?! – испугался он. – Ты хочешь сказать, что ты… в положении?»

      «Нет, конечно! Это я так, для примера! Но я обязательно хочу, чтобы ты, когда тебя возьмут в армию, оставил меня в положении…»

      «Глупая, об этом еще рано говорить. Может, и не возьмут. И к тому же тебе надо сначала закончить институт!»

      «Я закончу, Санечка, обязательно закончу! Только я не представляю, как буду жить без тебя целый год!»

      Она все же представила зияющую бездну одиночества, и следующие ее слова утонули в слезах:

      «Нет, я не смогу, не смогу…»

      Он внушительно и убедительно говорил, что ему и самому невыносимо больно лишать себя ее общества, но он соберет волю в кулак и отнесется к разлуке, как к жертве во имя их будущего благополучия. Чего и ей желает.

      «Нет, нет, это ужасно, ужасно…» – твердила она, почти не слушая его.

      Он терпеливо и прицельно долбил в одно и то же место: Москва – распределение, распределение – Москва и, заложив затем в углубление взрывпакет с новостью о том, что в конце августа обязательно заедет дней на десять («Ну, конечно, приеду! Ненадолго, но приеду! А ты думала, что совсем не приеду? Глупая!..»), пробил-таки брешь в ее упрямстве.

      «Я сейчас в твоем любимом платье…» – успела она сказать перед тем, как их разъединили.

      Несколько дней все у нее валилось из рук, а в сердце, как мыши в разоренном доме сновали черные тени домыслов. Но нет: он, словно чувствуя ее настроение, через два дня позвонил, был нежен и заботлив, а убедившись, что самое худшее позади,