Житие Анастасии. Ольга Вербовая

границей".

        "А всё время врать смогла бы?"

        Вопрос поставил Стасю в тупик:

        "Не знаю, – ответила она. – Зависит от обстоятельств".

        Вот и сейчас Миша задал вопрос, на который трудно ответить сразу.

        Что делать, когда время жестокое? Оставшись честным, согласиться на мученическую смерть? Или всё-таки нагнуться, чтобы выжить? Одно – страшно, другое – противно. Нет, осуждать Горького Стася не могла. Ни его, ни других, которые сделали свой выбор в пользу выживания. Ведь жить хотят все. Притом, Стася не знала, что сделала бы, окажись она сама в такой ситуации. Осталось только повторить то, что говорила тогда в Нижнем. А с Мишей ничего не поделаешь – его всегда привлекали сильные личности, находящиеся к чему-либо в оппозиции. В отличие от Стаси, которую мученики совсем не интересовали. Ещё меньше её прельщала перспектива оказаться на их месте. Может, это и честь – погибнуть за веру и правду, но лучше всё-таки жить. И, если получится, то до глубокой старости.

      – А кто ж этого не хочет? – спросил Миша. – Тот же Михаил вряд ли отказался бы жить до старости. Но вот не дали.

      – У него ж была возможность, – заспорила Стася. – А он заупрямился.

      – Они ж требовали невозможного. Нет, не в смысле вообще невозможно – всегда были те, кто отрекался, прогибался, – а невозможного для него.

      – О чём и речь. Не смог переступить через свою гордость.

      – А надо ли через неё переступать?

        "Иногда надо, чтобы выжить" – подумала Стася, но вслух не сказала. А то Миша опять начнёт спорить.

        Покинув Третьяковскую галерею, решили, по настоянию Миши, повидать другого мученика за свои убеждения, которому посчастливилось-таки дожить до старости и который одно время жил в Нижнем Новгороде (тогда город назывался Горьким).

      – В музей Сахарова? Да, поехали.

        Снова метро, остановки, несколько метров пешком – и вот они оба в зелёном дворике с высоким крылечком здания.

        Внутри на стендах были размещены страницы биографии известного академика и диссидента. Было там и про его жизнь в ссылке (повезло ещё, что заместо Сибири в Горький отправили).

      – А у вас там тоже, наверное, музей есть? – поинтересовалась Стася.

      – Да, как раз в том доме, где жил Сахаров.

      – Сломал он себе карьеру своим диссидентством.

      – Ну, не совсем, – возразил Миша. – Он же потом в политику пошёл, был депутатом.

      – Он мог и без этого в политику пойти. Тогда бы его уважали как академика и преданного партии гражданина. А так захлопывали.

      – Захлопать – это не то же самое, что прихлопнуть.

      – Логично. Но всё равно неприятно.

        Стасе вдруг вспомнился отрывок из Мишиного письма. Тогда её рассказ, который она старательно писала два месяца, подчас жертвуя сном и пропуская приёмы пищи, раскритиковали нещадно и, что страшней всего, не приняли. И Миша, желая её утешить, поспешил заверить её, что в жизни есть вещи и пострашнее. Неприятности, писал он, бывают трёх видов: когда просто неприятно (это обычные бытовые неурядицы типа сгоревшего