Элегiя на закате дня. Олег Красин

спором. Ведь импровизация его конек. Мысли рождались, как бы сами собой, текли неудержимым потоком, и их оставалось только записать.

      На этот же раз его интеллектуальный триумф оказался неполным – из ближнего угла время от времени доносился веселый беззаботный смех, каким обычно смеются девушки, окруженные многочисленными поклонниками. Ее смех отвлекал, сбивал с мысли, лишал стройной логической ясности. Раздраженный Тютчев резко повернулся, всмотрелся и в дерзкой проказнице узнал мадемуазель Денисьеву. Леленька громко смеялась, задорно поглядывая на него.

      Потом они оказались рядом: приличия требовали поддержать разговор. Они начали говорить о погоде, о дочерях Тютчева, о нравах в Смольном институте. Елена не умолкала. Она словно торопилась рассказать все, что ей было известно, точно боялась утратить внимание Тютчева, боялась, что ему станет скучно, и тот в своей обычной манере рассеянно удалится безо всяких объяснений.

      Ее глаза ярко блестели, отражая свет люстр и масляных светильников, развешанных по стенам, лицо раскраснелось, она непрерывно обмахивалась веером, и Федор Иванович невольно оценил привлекательность Денисьевой.

      – И вы считаете, Елена Александровна, что институтского образования недостаточно? – спрашивал он, разглядывая ее лицо.

      – Конечно, Федор Иванович! – порывисто отвечала Леля, восторженно глядя на стоявшего перед ней невысокого щуплого человека с ироничной усмешкой на тонких губах.

      Отец юных сестер Тютчевых, конечно, не был красавцем, и это было общепризнано. Напротив, неприбранные седые волосы, узкие темные глаза за очками, приподнятые худые плечи и небрежно застегнутое платье, делали его фигуру в какой-то степени комичной, и даже отталкивающей на взгляд любой молодой девицы. Более того, Тютчев мог и подтрунить над своим телом, слишком маленьким и невзрачным, чтобы выглядеть мужественным. Одна из дочерей так и звала его: «Крошка отец» и он иронизировал над этим без какой-либо тени обиды или смущения.

      Но обаяние ума, которым светились его глаза, но изысканная и образная речь, льющаяся будто бы из живительного источника мысли, все это заставляло внимательнее всматриваться в лицо этого незаурядного человека.

      А Тютчев возле Денисьевой чувствовал давно забытое томление в груди, всякий раз возникавшее в молодости при виде той, которая, возможно, могла бы составить его счастье. Таких девушек встречалось много, а он был влюбчив.

      «Как можно? – в смущении подумал он, – неужели она?..»

      Леля умолкала, ожидая ответных слов.

      «Совсем еще девочка! Сколько ей, двадцать три, двадцать четыре?» – прикинул он. Они как будто стояли одни в этом зале, полном танцующих, говорящих, молчащих людей, среди всей этой светской публики: офицеров, дам, сановных гостей и салонных шутов, безвестных, но самолюбивых стихотворов, молодых девушек на выданье и их маменек.

      Сердце его забилось сильнее. Он оглянулся в надежде увидеть тетушку Денисьевой, словно ожидая ее спасительного вмешательства,