След в след. Александр Вячеславович Щербаков

один хлеб. Это потом уж… До дома он так и не добрался, да и черты матери с годами размылись.

      И такой острой пронизывающей болью отозвалось всё в душе Циклопа, стоило только памяти воскресить те далёкие годы. Вот почему он отвернулся в сторону: он вспомнил себя. Жмых дёрнулся с места, подтянул за плечи телогрейки Огородникова, заставляя шевелиться. Огородников, пересиливая незнакомую тяжесть, поднялся. Воры принялись расталкивать остальных. Упоминания о еде, а тем более вид распотрошённой котомки всё-таки оживил беглецов. Чувство голода оказалось сильнее истощения и усталости. Не поднялся только один – Шипицын. Жмых, ничего не подозревая, толкнул того в плечо и в ту же секунду с приглушённым вскриком отстранился. Шипицын остался неподвижен, только ушанка слетела с головы, черты его лица словно провалились вовнутрь, утратив не просто живое обличье, утратив телесный цвет кожи – лицо словно накрыли белым саваном. Зюзя даже вскрикнул, перепугавшись.

      – Отмучился, – сказал бесцветным голосом Веня Поллитра, нетвёрдо стоя на ногах. Огородников очухался раньше остальных. Уткнул очередной котелок в костёр. Жмых, боясь, что с провиантом беглецы переусердствуют, отобрал сидр у Вени Поллитра, вручил Циклопу. Он как бы невзначай обмолвился, что до деревни, к которой их поведёт теперь Циклоп, идти максимум сутки. Ну, край к завтрашнему обеду добредут до места. Беглецы закурили, недоверчиво посматривая то на Огородникова, то на воров, но больше на Жмыха, понимая, что в данной ситуации многое, если не всё, зависит от этого вора. А вор в их лагере славился жестокостью: нехорошо обходился иногда с трудовым элементом. Обижал многих понапрасну. Жмых уловил общее настроение заключённых. Ухмыльнулся, отчасти раздосадованный таким недоверием, подошёл к Циклопу.

      – Шоб не портить всем настроения, я ухожу. Остаётся с вами всеми уважаемый Витя Циклоп. А мне пора, – воры несколько секунд смотрели друг другу в глаза, прощались без сантиментов. Жмых резко шагнул от костра в стронувшуюся темноту. Когда его силуэт уплывающий, как парусник в беспокойном море, очертился на фоне белого снега, тогда все заметили, что небесная чернь окислилась, увяла, переплавилась в цвет голубики. Циклоп угрюмым взглядом обвёл заключённых. Заросший, почерневший, глаза в красных прожилках от недосыпа и усталости, только мотнул головой, давая понять, что сейчас двинемся. Зюзя, поначалу робко, потом осмелев, видя, что никому до него дела нет, стянул с мёртвого Шипицына телогрейку, шапку, хотел стащить брюки, но окоченевший тяжёлый труп пришлось бы ворочать: одному не справиться, просить о помощи не решился. Белеш распорол по спине покойного накидку-безрукавку некогда коричневого цвета, напялил на себя, под телогрейку, и в странной напряжённой задумчивости – словно отрешился от мира – уставился на труп.

      В худых скулах его затаилось хищническое выражение. Огородников взглянул в сосредоточенное