ПХЖ и тоталитаризм. Александр Крысанов

этим наблюдала девушка. Ее глаза возвышались над этой действительностью. Войны для нее не было. Было другое.

      Колонна скрылась за горизонтом. Вокруг все осталось. Музыка играла, солдаты праздновали, танки гремели, самолеты летели, люди разбирали завалы, вино бродило, станки молчали, и лишь стук каблуков женских итальянских туфель раскраивал эту тишину.

      Она шла и легко улыбалась. В белокурых локонах отражались солнце и пыль. Женственным манерам сопутствовал легчайший аромат французских духов. В тончайших перчатках – ухоженные красивые кисти. Глаза голубые, почти бесцветные…

      Стук каблуков раздавался все громче и громче: чем страшней было то, по чему она шла, тем громче был стук. От такой легкости оглядывались все, но взгляд не доходил… Важнее было то, что каждый делал в этот момент – правда, некоторые не поднимали взгляда до конца, чтобы просто плюнуть. А сегодня…

      Мальчик лет десяти тянул тележку с тремя трупами:

      – Здравствуйте, фрау.

      – Здравствуй.

      – Вы не хотели бы мне помочь?

      – Нет, спасибо. Не могу на это больше смотреть.

      – Извините, фрау.

      И все продолжилось далее. Двадцать два минус шесть – таким образом шестнадцать, а больше было и не надо.

      3

      Трое солдат сидят на табуретках. Двухэтажный подвал источал жуткий запах углекислоты. Во время боев это был перевязочный пункт; вчера здесь лазили русские, но недолго. Начало вонять продуктами, элементами медицинской части и пациентами. Красноармейцы стали заходить реже.

      Они сидели в чулане на нижнем этаже и думали, слушали, и опять думали. В плен не хотел никто. Ганс – война началась для него в сорок два года; для Курта – в восемнадцать лет; Рудольфа война застала в сорок три.

      – Надо что-то делать…

      – Иди, делай…

      Тишина.

      Курт вышел в соседнюю комнату и под свет фонарика стал лазить в каких-то бумагах.

      – Ты еще русских позови!

      – Ой, ну зачем ныть? Давай застрелимся!

      – Дурак.

      Тишина.

      Доносится музыка.

      – Да, а вот тебе и Макс, – сказал Курт и пнул сапогом труп солдата. – Он был моложе.

      – Ты б лучше ведро нашел, а то кишки крутит!

      – Я тебе про Макса, а ты мне про ведро. Я его позавчера принес.

      – Послезавтра или позавчера?

      – Может, пойдем наверх?

      – Я на это смотреть уже не могу. Надо отсюда уходить, – наконец, сказал Рихард.

      – Уходи и не смотри!

      – Это да, уходить надо! Должны же где-нибудь остаться очаги борьбы.

      – Ты еще не наборолся?

      – О, господа солдаты, посмотрите, что я нашел! – Курт зашел в чулан, светя на желтую бумажку. – Письмо!

      – Ну ты и урод. Еще бы сапоги снял.

      – «Здравствуй, Ельза! Пишу тебе из Франции. Здесь так красиво, как я не видел еще в жизни. Думаю, скоро будем в Париже. Там еще лучше. Сейчас наш полк расположен у какой-то