Балканский Декамерон. Е. К. Зелинская

откидывается назад и закладывает руки под голову, словно устраивается поудобнее в партере, чтобы прослушать монолог примы.

      – Когда я с тобой, – намеренно тяну я, чтобы дать ему больше простора для размышления, – когда я с тобой, я чувствую себя школьницей, сбежавшей с урока.

      Он хохочет, снова садится и не дает мне продолжить.

      – Это потому что я – школьник!

      9

      Рюлова просыпается в четыре утра, поэтому первая реляция настигает меня еще в постели. Впрочем, я обычно тоже в это время уже сижу на балконе и, глядя, как бледнеют и гаснут уличные фонари, пишу вот этот самый текст.

      – Мне к врачу сегодня, – скорбным голосом сообщает она, – и я боюсь.

      Вот когда боится Рыбакова, на нее можно прикрикнуть, а можно перечислить список отсутствующих органов, без которых я свободно обхожусь уже много лет, и даже пошутить.

      – Дай мне хоть немного попаниковать, – скажет Рыбакова и будет писать длинные письма в мессенджер с детальным описанием всех анализов и их неутешительных результатов.

      – Не горюй, – скажу я, – если надо будет ехать оперироваться в Белград, я поеду с тобой. Снимем квартиру, и у меня будет повод бегать на свидания.

      – А как ты своих оставишь? – спросит подозрительно Рыбакова, а я отмахнусь – они поймут.

      С Рюловой так нельзя. Я попробовала как-то, глядя на ее головку, вжатую в воробьиные плечи, иронично заметить – болит? У всех болит, подруга. Это нормально.

      И только хвост цветастой юбки мелькнул на веранде. Она кинулась к машине, что-то бормоча и всхлипывая, а я в ужасе бежала за ней. – Куда ты в таком состоянии! – И звонила Рыбаковой в Будву, где она торчала на моем балконе с видом на Адриатику, сама отходя после болезни.

      – Успокойся, – говорила мне Рыбакова, – она вернется быстро, проходили уже.

      Она и правда вернулась быстро, и я стояла на веранде в запахе сухой травы и смотрела, как она закрывает машину, проверяет там еще что-то, явно оттягивая момент, когда ей надо будет наконец поднять ко мне заплаканное лицо и признать, что побег не удался.

      – Слушай, – у меня от страха тряслись все поджилки, – слушай, так нельзя.

      – Это со мной так нельзя. Это со мной так всю жизнь мама разговаривала. Твои страдания ничего не стоят, и нечего тут сюсюкать. А мне всего-то надо уткнуться во что-то теплое и плакать.

      – Рюлова, – торжественно сказала я, – мой живот всегда в твоем распоряжении. Плачь.

      И она заплакала.

      10

      Эмиграция выжигает нас. Или мы уже приехали сюда такие?

      Я помню случайные строчки, они так и засели в памяти, напечатанные на желтом листике, полуслепая копия, обтрепанные края, Юлия Вознесенская, – нет, не помню, не буду врать:

      …Мы уедем отсюда на какой-то по счету волне.

      Не любовь нас зовет, это ужас нас гонит из дому…

      И еще помню, это уже точно из Галецкого:

      – Что ждет нас, что, какие берега приютом станут для глаз усталых…

      И вот мы здесь, на Балканах. Кто в Сербии, а кто и в Черногории. Нас сюда не звали.

      – Рюлова, я