Молох. Укус кобры. Анастасия Шерр

но мужика такой ответ явно не устроил. Залётный беспредельщиком оказался. Видал Молох таких и не раз. Любят они попонтоваться, драку устроить. Любят учинять беспорядок и кровь пускать. Иногда таких к ним запускают специально. Чтобы не расслаблялись. Пока сидельцы друг друга мочат, менты отдыхают. Не на руку им, чтобы зэки сплачивались и дружили.

      – А этот у вас что, немой? – никак не унимался надоедливый гость, и Елисей вздохнул. Всё-таки не обойдётся без крови.

      – А может, отвалишь всё-таки? – ответил ему уже сам. – Поверь, тебе эта шконка не нужна.

      – О! Глядите-ка, так он же ещё и говорящий! А я думал, ты тут местная шмара. Им вроде как базарить с нормальными пацанами не дозволено, – «нормальный пацан» с печатью вечного порока и непроходимой тупости на узком лбу по-клоунски развёл руками. – Ну, раз шконку нельзя, тогда, может, на бабу свою дашь передёрнуть? – усмехнулся, явно радуясь своему остроумию и даже не подозревая, что его ждёт за подобную шутку. – А, парниша? Как тебя там? Алёша Попович?

      Рука зэка потянулась к подушке Молоха, вытащила оттуда её снимок.

      – Это ты зря, – покачал головой Кривой и от греха отсел подальше. – Ой, зря…

      Молох поднялся. Просто встал. Но мужики в камере напряглись, повторили манёвр Кривого, отдаляясь от будущего поля брани.

      – Елисей.

      – Чё? – оскалился зэк.

      – Елисей. Меня зовут Елисей Молохов, – и одним чётким ударом ребра ладони вогнал кадык зэка ему же в глотку.

      – Поединок окончен, – мрачно констатировал Кривой, глядя на тело, корчащееся у ног Молоха в луже собственной крови.

      – Блядь… Вот блядство, – выругался Верховой, хотя обычно запрещал орать матом в камере. – Ну, Молох! Ну ёлки-палки! Ну нахера, а?!

      Елисей не ответил. Все и так знали. Трогать ЕЁ фотографию нельзя. Это приговор.

      Не потому, что Молох хранил её под подушкой, как хранят, к примеру, снимки матери, жены, дочери. Нет. Только он может на неё смотреть. Смотреть и ждать того момента, когда вырвет змее её проклятое жало, которым она его отравила. Которым свела его с ума и предала.

      Выдернул из руки зэка снимок, стёр с него капли крови и положил обратно под подушку.

      – Вот чумной, а, – покачал головой Кривой.

      – Ну бля, опять шмон начнётся. Мне только с воли кореша мобилу подкинули, – застонал кто-то из зэков, но к Молоху, разумеется, вопросов ни у кого больше не осталось.

      Разошлись по своим углам, делая вид, что ничего не произошло. А когда в камеру войдут надзиратели, все уставятся на них равнодушными взглядами и на вопрос, кто убил зэка, скажут, что сам упал. Споткнулся. Бывает.

      Никто не сдаст Молоха. Будут молчать даже стукачи. Потому что все знают: ему скоро на свободу. Ему скоро сводить счеты. Он не задержится здесь ни на день, ни на минуту.

      Он достанет её, хоть откуда. И выдерет суке её поганое, прогнившее сердце. Уничтожит всё, что она получила от его врагов за своё предательство. За то, что выдрала из него душу своими тонкими, длинными пальцами и сожрала