Гулящие люди. Алексей Чапыгин

в жбане. Видно, матка до его прихода говорила с монахом.

      – Так ты его, отец, не покинь, доведешь – перво грамоте чтоб обучили, а иное делал бы, что на потребу обители.

      – Перво дело – обучим… это уж, спаси, спасе, завсегда так.

      – По старинным обителям, отче, много поди праведников обитает?

      – Есть и такие, мати, не столь праведные, но бессребреники и постники великие есть!

      Сенька спросил:

      – А ты, старче, скажи – монахи бражники в монастырях есть?

      – Сам узришь, спаси, сохрани, будешь в обители – узришь. Тебе сие пошто?

      – Да вишь – на Варварском крестце, когда я к мастеру ходил учебы для, сидели монахи и завсе хмельные… иные дрались тамо.

      – Да замолчи ты! – вскинулась мать. – Вот мне, за грехи, видно, уродилось детище.

      – Зело пытливой ум! – сказал монах, мокрая его борода зашевелилась, и, растопыривая грязные персты, он продолжал: – Жено богобойная! Изрек младый истину… Сам великий государь писал к строителям и игумнам, а паче митрополитам, «что многие монахи, сидя на крестцах улиц, побираютца, меняют с себя чернецкое рухло на озям мужичий, едят скоромное, не разбирая дён, и по кабакам бражничают». Человек, жено, зело грешен, и ризы монашеские не укрывают греха, а споспешествуют ему… Един бог без греха… един, и силы бесплотные…

      – Ну вот, отец Анкудим! Я малому в путь собрала суму, в суме той портки, рубаха и убрусец лик опрати… веду его чисто, и чистым он придет к обители. Да тебе вот рупь серебряной – Иисусу на свечку и иным угодникам о здравии нашем. Теперь же благослови, отче!

      Монах покрестил матку двуперстно. Она Сеньку поцеловала и тоже покрестила, после креста сунула Сеньке за пазуху кису малую с деньгами.

      Когда уходили, мать с крыльца кричала Анкудиму:

      – Будешь на Москве, отец, не ходи на подворье, там построй идет, гости к нам и о малом моем весть дай-й!

      – Чую, жено! Да мы еще не борзо оставим град сей… – проворчал монах.

      Вместо Дмитровской дороги монах пошел на Серпуховскую, а там на Коломенскую, потом стали они колесить без дорог, спали на постоялых да кое-где. Сеньке надоело, он спросил Анкудима:

      – Старче, чего ты ищешь?

      – Отрок! Ищу я спасения в забвении, не все, вишь, кабаки монашескому чину приличествуют.

      – Так вот те кабак!

      – Непристойный он, то царев кабак!

      – Зри дале – може, вон тот?

      – Не наш… Были, вишь, в одном месте да перешли… а по тем путям наши кабаки, должно, дошли, и вывели кабацкие головы[28], вот эво, то будто и наш!

      Анкудим повернул круто с дороги к старинному дому, вросшему в землю.

      – Этот, спаси, спасе, кажется, с приметой… – разговаривая, подошел к дому, постучал в ставень закрытого окна, воззвал громко: «Сыне божий, помилуй нас!»

      – Идут – наш, не идут – не наш!

      Сенька слышал далекие шаги, потом заскрипел замок в калитке ворот, над которыми ютилась облезлая, черная, с пестрым ликом икона.

      – Аминь! Шествуй, отче, да пошто не один?

      – Отрок сей – мой спутник к обители.

      Они

28

…наши кабаки… вывели кабацкие головы… – Кабацкие головы и целовальники ведали казенными кабаками и преследовали содержание тайных кабаков.