Властелин моих ночей. Эл Найтингейл

положено выказывать почет и уважение. На него чуть ли не молятся, но я не разделяю этих верований. Не признаю, что мне просто повезло. Нет в жизни случайных последствий, да и я вовсе не побочный эффект.

      Как бы нам ни затыкали рты, все знают: нас, отверженных, становится все больше. Ширятся территории, где происходит захоронение отработанного ядерного топлива. И стена, что отгораживает запретный город от остального мира, расширяется с каждым годом. Ее переносят понемногу, на несколько сантиметров, с помощью передовых технологий. Почти незаметно для человеческого глаза, но запретный город, словно моровая язва, разрастается. Понемногу, но неуклонно поедает другой, чистый от всяческой скверны мир.

      Еще раз смотрю на портрет и все отчетливее понимаю: не ненавижу – завидую. Жгучей, просто-таки черной завистью. Эти люди, Говард и Луиза, видели другой мир. Они жили другой жизнью, верили в светлое будущее. Они могли все изменить, но не сделали этого.

      «До тебя, Говард, мне как до звезды, – произношу мысленно. – Но до праправнука твоего я доберусь. Непременно».

      Добраться до Энтони удается только вечером следующего дня. После ужина его отправили на обход спален. Вместе с ним отправили врачиху Эльзу – старую и глухую как пробка. Можно сказать, мне жутко повезло.

      Притворяюсь, будто помогаю перестилать постель. Хотя, как по мне, одна белая простынь не отличается от другой, к чему менять их каждый день? Нас тут в такой чистоте содержат, будто это поможет обелить нас в глазах общества. Но это вряд ли получится. Да и разве можно винить нас в том, какие мы есть? Скорее, мы сами жертвы.

      Правда, до этого никому нет дела. То, что вычеркнуто из памяти, не доставляет неудобства и не приносит раскаяния.

      – Пс… Энтони! – окликиваю парня, – разговор есть.

      Он недобро косится на Эльзу, придвигается плотнее, чтобы старая чертовка не прочла разговор по нашим губам.

      – Тофько быфтро, – произносит он, жутко картавя. – Чаво надо?

      – Свободы, – бормочу я. – У меня есть таблетки. Много.

      Он хмурится и смотрит на меня так, словно увидал призрака. Его белесые кустистые брови ползут на покатый лоб.

      – Футиш? – переспрашивает Энтони, щербато лыбясь.

      Я не сразу поняла, о чем он. Послышалось: кукишь. В принципе, подобной реакции я и ожидала.

      – Футка такая? – снова спрашивает Энтони, немного посерьезней.

      – Не-а, – догоняю наконец, о чем он. – Я серьезна как никогда. Мне нужно выйти из «Лазурита», чем быстрее, тем лучше.

      Пока пронырливые докторишки не поняли, что память моя стерта не полностью. Прознают – лишат последних крох прошлого, так тщательно собираемых мной по отрывкам из снов и внутренним ощущениям.

      Энтони чешет затылок, на его простоватом лице отображается работа мысли. Лоб его морщится, становясь похожим на причудливые рисунки на прибрежном песке, оставленном волнами.

      Стоп! Какие, к дьяволу волны?!

      В запретном городе нет водоемов, тут вообще с водой туго. Где же я видела волны и песчаный пляж