Полымя. Сергей Борисов

пальцев, большего ему для писания не требовалось.

      Путилов, впрочем, тоже скептически относился к вдохновению. «Это костыли для поэтов, – отмахивался он. – Прозаику ждать, когда на него снизойдет, чернила высохнут. Трудолюбие, вот без чего не обойтись и не состояться».

      Слово «трудолюбие» он произносил, в точности как Вицин в фильме «Вождь краснокожих», хотя там говорилось о чадолюбии, которое «сильно развито в этих полудеревенских общинах». Борька разве что перст указующий не поднимал для пущей значительности.

      Усидчивости самого Путилова можно было позавидовать. Над текстом он корпел до рези в глазах, шлифуя диалоги и превращая поначалу картонных персонажей в подобие живых людей. Его рассказы, вымученные до той степени совершенства, когда и придраться вроде бы не к чему, печатали тем не менее не слишком охотно. При наличии интриги, характеров… «Изюма нет», – соглашались в кабинетах, когда дверь за Путиловым закрывалась. Не раньше. Выскажи они это в глаза, автор потребует аргументов, а предъявить их невозможно, ибо «изюм» есть субстанция сложная, состоящая из ингредиентов числом не меньшим, чем благоухающий парфюм. Написанное же Борисом Путиловым всегда пахло чем-то одним – порохом, помадой, машинным маслом, мокрыми простынями, мышиным пометом, бензиновым выхлопом, кислыми щами. И эту ограниченность ничто не искупало – ни гладкость стиля, ни выверенная композиция, ни актуальность темы.

      С годами отказы Путилов сносил все тяжелее. Они оскорбляли, поскольку он не понимал…

      «Что не так?» – спрашивал он Олега, и тому нечего было ответить, не заводить же шарманку про «изюм». Поэтому Олег ограничивался дельным советом:

      «Наплюй и забудь».

      И таким:

      «Три к носу».

      Принимались советы, однако, лишь в том случае, если выпито было достаточно. Алкоголь примирял Борьку с действительностью. Если же норма не была выбрана, эффект оказывался противоположным. Путилов смахивал с губ пивную пену или опрокидывал в рот еще стопку, выпрямлялся и начинал пространную речь о человеческой глупости и предназначении писателя, его мессианстве.

      Олег терпел и слушал, дожидаясь, когда закончится этот словесный понос.

      «Вот ты…» – наконец менял пластинку, не утратив при этом ража, Борька.

      Тогда и начинались наставления и упреки:

      «Легкий ты человек, Дубинин. От таких, как ты, строчкогонов, может, самое зло и происходит. Лепишь рассказы, как фабрика «Гознак» купюры. Придумываешь, врешь, а читатели хавают, привыкают, добавки просят. Для них твой обман становится литературой. Ты понимаешь хоть, что творишь, нет? Ты заставляешь их верить в мир, которого не существует, в простые решения, в саму их возможность! А потом они смотрят вокруг и понимают, что все не так – все сложно. Но ты их уже отравил, и они беспомощны, они заведомо проигравшие».

      Олег гонял желваки по скулам и не выдерживал:

      «Ты, Борь, говори, да не заговаривайся, палку не перегибай».

      «А