Камергерский переулок. Владимир Орлов

А Андрей Антонович нас извинит…

      – Конечно, конечно, – сказала Александра.

      И кузины закрыли за собой дверь.

      Александра возвратилась в девичью минут через десять. Она была загадочная и будто чем-то осчастливленная или хотя бы обрадованная. Можно было предположить, что ее посвятили в тайны, какие нельзя было открыть неразумным сестрицам и уж тем более Соломатину, и это усадило ее на трон высокого знания. Вместе с тем она была явно растерянно-удивленная. А может и удрученная чем-то. Соломатин же посчитал, что при свидании Елизаветы с отобранным кандидатом произошло существенное событие. Но с чего бы Елизаветино «наконец-то»?

      – Андрюша, – сказала Александра, – а вам не кажется, что мы совершенно не похожи на вашего напарника Павла Степановича Каморзина?

      – Кто – мы?

      – Мы. Три сестрицы. Мы и друг на друга мало похожи.

      – Что есть, то есть, – согласился Соломатин. – Вы чрезвычайно разные.

      – Ну и…

      – Я не понял, – сказал Соломатин.

      – Я к тому, – произнесла Александра с печалью, – что мы не обязательно дочери Павла Степановича Каморзина.

      Мария и Полина молчали и, как показалось Соломатину, взглядывали на старшую сестру по крайней мере угрюмо.

      «Вот значит как! – соображал Соломатин. – И для этой папаша лишь паспортный! И ей, цветущей под знаком Моники, подавай более достойное жизненное устроение. Самозванство, самозванство, столь блазнящее время от времени российское бытие! Но он-то, Андрей Антонович Соломатин, здесь причем? Какое-то нелепейшее несовпадение!..»

      Происходило какое-то нелепейшее несовпадение его личности, его сути и его интересов со стихиями девичьей комнаты. С постаментом к бочке Есенина – случай ясный. А сюда в качестве кого его привлекли? Советчиком или опробователем идеи? Оценщиком замысла? В советчики женщинам он не годился вовсе. И уж тем более не годился в советчики женщинам юным, девчонкам размечтавшимся! О том, что от него нынче хотели, он положил не думать. Вон отсюда и более о трех сестрицах не вспоминать. Они и их жизнь ему – чужие, и он им – чужой. Посидел однажды, сморенный блинами и белым напитком, поглядел на пузыри и ритмические движения Полины («Она меня утомила…») и баста. Нельзя пребывать в несовпадениях, нельзя.

      – Вы знаете, юные леди, – встал Соломатин, – я, видимо, переусердствовал в застолье, извините, но мне надо на свежий воздух… Слабый я человек, не волевой… и беседу вашу могу испортить…

      Он стал пошатываться даже, мол, вот-вот может рухнуть, словно бы потекли перед ним вниз и вверх губы Моники, ноги Курниковой, перевернутые формы мадам Брошкиной.

      В коридоре его обхаживали хозяева и гости, уговаривали посидеть и оклематься, свежим воздухом подышать на балконе, а доктор наук Марат Ильич даже стягивал с руки магнитный браслет, обещал моментальную поправку, но Соломатин был тверд. Павел Степанович Каморзин шепотом у двери благодарил его за визит и понимание, советовал исследовать шкатулку и уж, конечно, зазывал на дачу, летом, понятно, когда