Навстречу Закату. Сергей Терещук

от меня.

      Что же касается нашей истории.

      Так вот… В тот момент, когда “дохтур” Савелич и акушерка Леонидовна укладывали на операционный стол девушку по имени Алла, а одноглазый сторож Борис трясущимися руками закуривал на крыльце козью ножку, из-за пригорка на околице показалась мокрая голова с огромной шишкой на лбу. Потенциальный молодой отец был похож на юного однорогого фавна, который отстал от праздничной вакханалии по случаю появления на свет своего первенца и в данную секунду занят отчаянными поисками трудового коллектива под руководством бригадира Диониса.

      – Чур меня! – вскрикнула увидевшая это явление тетка из коровника и выронила ведро со свежим молоком.

      – Где роддом? – ответил запыхавшийся Василек.

      – Такого нема, родимый… – придя в себя, ответствовала женщина. – А лазарет, это тудой!

      Она махнула рукой вдоль единственной улицы и, повинуясь ее указующему жесту, фавн Василий поскакал, шлепая отсыревшими копытами фирмы “Цебо”, навстречу своему преждевременному отцовству.

      Мимо проносились, убегая в прошлое, белые хаты с соломенными крышами. Крынки на плетнях отсчитывали неумолимые секунды. Время – размокшая промокашка – расползалось и просачивалось сквозь пальцы, и не было никаких шансов удержать его в руках.

      Щелкнули ножницы, перерезая пуповину как торжественную ленту и делая отсечку на воображаемом фамильном хронометре, чтобы запустить новый отсчет времени, народившейся жизни.

      Одновременно с этим стартовым “Клац”, показав единственно возможное время на круге, не лучшее и не худшее, просто единственное, потому как сравнивать было не с кем и не с чем, через финишную черту порога больницы перешагнул промокший от пота, дождя, грязи и слез Василий.

      – Хули так долго? – участливо встретил наконец добежавшего парнишку нервно курящий Борис.

      Молодой человек хватанул ртом воздух, неопределенно махнул в сторону и заскользил по кафельному полу, оставляя следы грязи, похожие на раздавленных слизняков. Его и без того несуразно длинные и непослушные ноги разъезжались во все стороны. В этой какофонии взмахов и движений казалось, что непослушных конечностей гораздо больше, чем положено одному человеку. Ну, как минимум восемь. Это был осьминог, упорно пытавшийся продемонстрировать чудеса фигурного катания и выполнить тройной тулуп. Безумный танец происходил под стоны роженицы, разносящиеся по коридорам, и неистовое сопение и бормотание самого Василька.

      – Аллочка… – шептали его губы.

      – Аллочка… – беспомощные слезы сжимали горло.

      Сбившееся синкопами дыхание и врожденное чувство приличия не позволяли кричать.

      – Аллочка… – хрипел Василек, глядя на расплывающуюся надпись “Операционная”.

      Внезапно тишина ударила по барабанным перепонкам. Сквозь тихий звон Василий слышал только собственное дыхание. Он с трудом проглотил тягучий ком и потянулся к дверной ручке. В эту же секунду заботливые руки Леонидовны