Похмельный синдром. Михаил Серегин

для Китайца в этот момент радостное оживление весенних толп было где-то на той стороне экрана, где проступали кровавые пятна обычной для нашего времени трагедии. Хотя участникам драмы всегда кажется, что они играют только что поставленную пьесу. «Все циклично, – думал Китаец, крутя баранку, – этому учит не только „И-Цзин“. Этому учит жизнь».

      Он старался не поддаваться меланхолии, потому что терпеть ее не мог. Она изолировала от мира, делала из человека сверхчеловека. Вот, мол, все радуются, все довольны, а я такой недовольный, такой уникальный, такой высоко стоящий... Меня ничем не удивить, ничем не напугать, ничем не разжалобить. Хотя иногда Китаец чувствовал настоятельную потребность убежать от мира, защитить свое «я» от его безалаберной гонки, от его вероломного вторжения. Порой он грозил Лизе, что уедет куда-нибудь, например, в поместье «Тай Чи Фарм», что недалеко от Нью-Йорка, где можно практиковать тайцзи-цюань и другие традиционные китайские искусства. Тогда раздосадованная Лиза спрашивала, почему он не хочет просто уехать на свою историческую родину?

      А он отвечал ей, что не так-то все просто. Что он, подобно его любимому поэту Цюй Юаню, не волен туда возвратиться.

      Лиза недоумевала, говоря, что Цюй Юань действительно не мог этого сделать, потому что его изгнали из царства Чу, но Китайца-то никто не изгонял. «Жизнь изгнала», – упрямо отвечал Танин. Он знал, что возвращение в Китай потребует от него не просто ломки привычек и выльется в длительный период адаптации, а совершенно изменит его жизнь. Удвоит мир, словно все можно вернуть, вернувшись в Няньнин, словно можно заново заглянуть в то счастливое утро, когда он впервые ощутил силу «И-Цзина». «Нет, – думал он, – дело не в привычках, не в трудностях, а в том, что я верю в длительность, не просто верю, но переживаю ее так глубоко и остро, что необратимость для меня значит не меньше, чем цикл перемен».

      Жизнь задалась таким образом, что его в пятилетнем возрасте отец привез в Россию. И с тех пор его видение мира включало в себя и Запад, и Восток.

      Танин затормозил за квартал от десятого дома по улице Пушкина, подумав, что до его жилища отсюда шесть, нет, семь кварталов. Выйдя из машины и повесив на плечо небольшую спортивную сумку, уверенной походкой направился к дому. Он вошел во двор, который в своем весеннем ликовании ничем не отличался от улиц, по которым он только что ехал. Капель долбила рыхлый снег, анахронично грудившийся на земле, ребятня гоняла по двору с диким воинственным кличем, две пожилые дамы прогуливались недалеко от третьего подъезда.

      Китаец прошмыгнул в первый. Легко поднялся на четвертый этаж и позвонил. Ответа не последовало. Он еще раз надавил на кнопку звонка. Тишина, прерываемая только монотонной песней капели, надвинулась на него. Тогда он расстегнул «молнию» на сумке, достал отмычки и принялся за работу. Минут через пять он сделал первый шаг в настороженную тишь квартиры Бондаренко.

      Оставив сумку в прихожей и надев хлопчатобумажные перчатки, он тщательно обследовал прихожую, туалет, кухню и отправился в гостиную. Пустота. Квартира была четырехкомнатной,