Орест Кипренский. Дитя Киприды. Вера Чайковская

и палкой в руках застыло какое-то язвительное выражение, почти гримаса. На рисунке 1807 года «меланхолия» уже просто искажает черты заросшего буйными волосами мальчишки, угрюмого, печального, несчастного (ГРМ).

      Видимо, задатки подобной «меланхолии» Орест находил и у себя. И старался с нею бороться. Этот светлый, удивленный, полный живого интереса к миру взгляд он ловил не только у белоголового мальчика в наброске из альбома 1807 года, но и в «Портрете мальчика Андрюшки» (1814, ГРМ). Подобного рода живой и удивленный взгляд будет впоследствии характерен и для некоторых вполне взрослых персонажей художника, например для Екатерины Ростопчиной, дамы вовсе не юной.

      Интересно, что уже в этих набросках намечена та дихотомия радостного ожидания и мрачных предчувствий, которые, судя по всему, составляли некую сердцевину натуры самого художника (ср. расхожее заявление романтиков: «Во мне два человека», характерное и для поэзии Лермонтова, и для мира Константина Батюшкова). К этой дихотомии Кипренский вернулся в 1829 году, написав «Неаполитанских мальчиков» с противоположностью их душевных состояний (Неаполь, палаццо Реале). Замечу, что сам Кипренский все же старался, и, как кажется, не без успеха, культивировать в себе не меланхолию, а нечто ей противоположное, жизнестойкое и бодрое. Но к этому я еще вернусь.

      Простоту, живость, естественность, иногда сильную печаль, иногда отчаянную надежду находит художник в своих маленьких крестьянских персонажах, которые, как мне кажется, станут для него своеобразными «идеальными» моделями человеческой личности. Минимум антуража, отсутствие роскоши – не от крестьянского ли быта идут эти черты творческой манеры художника?

      Просты и карандашные небрежные зарисовки мызы Нежинской, которые, возможно, будут сниться ему в Италии. Интересно, что «роскошной» природы Италии он, в отличие от прочих российских художников-пенсионеров, так и не запечатлеет… Бревенчатые сараюшки, дерево, видное сквозь открытое окно с деревянной рамой, куры во дворе. «Бедные селенья» и «скудная природа», как выразится о России Федор Тютчев. Но в этой незамысловатости есть для художника (как и для поэта!) своя прелесть. Впоследствии и Андрею Тарковскому как-то претила чрезмерная роскошь итальянских видов.

      В альбоме 1807 года встречаем и изображение лошади, скорее даже «коняги», предназначенной для пахоты, спокойной и какой-то трогательной. Странно, что нет собак. Не тех роскошных и породистых, которых будет изображать Карл Брюллов во «Всаднице» (1832) и «Портрете А. К. Толстого» (1836), пригодных для охоты и развлечений, а простых дворовых собак, дворняг, которых Орест наверняка видел на мызе и, возможно, даже подкармливал. Иначе откуда у взрослого художника такая странная манера – набивать карманы сюртука сухарями и по дороге из римского дома в мастерскую кормить ими голодных бездомных псов?[20] Был, был у маленького Ореста какой-нибудь хвостатый дружок, который ждал его у дверей дома с большим нетерпением!

      В будущем морду собаки (породистой!) встретим на

20

См. об этом в записках Федора Иордана: Орест Кипренский: Переписка… С. 545.