Сокровище господина Исаковица. Данни Ваттин

родке под названием Мариенвердер, что он обожал мать и не любил отца и что семья владела магазином мужской одежды. Вот, собственно, и все. О прошлом дедушки говорили так мало, что, когда я спросил папу, как звали его деда, ему пришлось справляться в генеалогической таблице, куда он вписывает даты рождения и смерти родственников.

      Изучая свою родословную, сын и внук людей, выживших при массовом уничтожении евреев, несомненно, обладает уникальными преимуществами, но и сталкивается с уникальными трудностями. Например, ему довольно легко узнать, когда умирали его родственники, поскольку нацисты тщательно документировали все содеянное ими во время войны. К трудностям можно, пожалуй, отнести то, что для изучения осталось не слишком много родни, а сохранившиеся ветви генеалогического дерева разрастаются в самых разных частях света. Кроме того, отношения между этими сохранившимися ветвями очень сложные, чуть ли не враждебные. Мы, шведская часть семьи, связывали это с тем, что дедушкин младший брат, который живет в Аргентине и единственный остался в живых из четырех братьев и сестер, не желает с нами знаться. Причины нам неизвестны. Но поскольку мы, как и все остальные мужчины из клана Ваттинов, не только обидчивы, но и легкоранимы, то нам, соответственно, тоже не хотелось иметь с ним дела. К тому же мой отец считал, что вовсе не обязательно общаться с людьми только из-за того, что они приходятся тебе родственниками. Иногда вполне достаточно знать даты рождения и смерти.

      Однако прежде чем эта история выльется в чересчур подробные описания родственников, стоит, вероятно, обнародовать кое-что, рассказанное моим дедушкой своим детям. Его отец, Герман Исаковиц, перед тем как он пропал, закопал самое ценное, что имел, возле дерева у себя на участке. Эту историю я за свою жизнь много раз слышал как от отца, так и от дяди. Но, честно говоря, не придавал ей особого значения. Она казалась просто одним из многочисленных семейных преданий. Ведь все мои бабушки и дедушки были евреями-беженцами, с биографиями более драматичными, чем большинство романов. Поэтому какая-то закопанная вещица не могла вызвать у меня живого интереса. Но мой старший сын Лео, услышав об этом несколько лет назад, отреагировал иначе.

      – Что? – спросил он. – У нас есть сокровища?

      – Ну, – ответил я, – полагаю, можно сказать, что да. Так, во всяком случае, думал мой дедушка. Впрочем, не знаю, можно ли это считать сокровищем.

      – А что там за сокровище? Золото?

      – Не знаю, вероятно, там самое ценное, что у него было. Возможно, какие-то ювелирные изделия или личные вещи. В то время многие закапывали свои вещи.

      – Правда? А зачем?

      – Чтобы потом выкопать их, когда вернутся обратно.

      – И им удалось?

      – Что?

      – Выкопать эти вещи?

      – Нет, – ответил я, – не удалось.

      – Почему?

      – Потому что… Ну, этих людей ведь увезли немцы… то есть их отправили в…

      – Тогда мы должны его забрать.

      – Что именно?

      – Сокровище, папа. Мы должны забрать сокровище. Я посмотрел на сына. Дело происходило года два назад, значит, ему было около семи лет. Он все еще обладал открытым взглядом, свойственным детям до определенного возраста, таким восхитительно наивным и вместе с тем прозорливым. Сын отчетливо увидел то, что я при всей своей зрелости совершенно упустил: если у тебя есть сокровище, тебе, конечно же, надо поехать и отыскать его.

      Разумеется, он был прав. Чем дольше я об этом думал, тем больше убеждался в его правоте. Впрочем, больше всего меня привлекала не возможность выкопать ценности. Я вынашивал куда более грандиозные планы. Это будет паломничество: три поколения мужчин – я, сын и отец – вернутся обратно, чтобы разузнать об истоках семьи. Эта поездка станет исцелением, ключом к взаимопониманию. В этом путешествии мы сблизимся и обнаружим то, что все-таки объединяет нас, невзирая на многочисленные различия. Таков был мой план.

      План же моего отца носил несколько более практический характер. Я осознаю это только вечером накануне отъезда, когда, сидя за компьютером в родительском доме в городке Уппландс-Весбю, бронирую для нас гостиницы.

      – Значит, поступим так, – говорит отец. – Я встану в половине шестого и приготовлю бутерброды. В шесть я погуляю с собакой, а потом мы позавтракаем. В путь отправимся в семь. Машину поведет тот, кто будет бодрее.

      – Но паром отходит только в девять вечера, – возражаю я. – А до Карлскруны ведь не так уж далеко?

      – Я хочу быть уверен, что мы не опоздаем. И хочу выехать до часа пик.

      – Ничего страшного, если кое-где будут небольшие пробки.

      – Я езжу туда-сюда уже тридцать лет. Мы отправимся в семь часов.

      – А мы не можем переждать час пик?

      – Нет. Поедем в семь, тогда у нас будет много времени на случай, если нам захочется остановиться или что-нибудь сделать по дороге.

      Я киваю, хоть и совершенно убежден, что нам не требуется четырнадцать часов, чтобы проехать чуть более шестисот километров до Карлскруны. Все равно я благодарен отцу за