Отрочество. Василий Панфилов

желтоватые иногда взмётываются над волнами, да голова виднеется, и фырканье китовье слышится.

      Мишка заосторожничал, потому как волны, да на каменистом береге. Вроде и ничего такого, а с ног сбивает.

      Вода ещё холодная, но и не так, штобы очень. Ну, как в Москве в начале лета примерно. Не занежишься, но поплескаться в своё удовольствие – вполне!

      А Фира чего-то застеснялась, да не нас больше, а скорее опекуна моего. Так с Рахилью и плескалась, за скалой. И шу-шу-шу оттудова, а потом смех! Ну да бабы, чего уж.

      Вернулись, наскоро ополоснулись после солёной воды. Местные-то ничего, привычные. Многие так даже и умываются морской водой, за нехваткой нормальной. А мы по прошлому году помним, как кожа от соли чесалась. Потом, знамо дело привыкаешь, но не вдруг и не сразу.

      Завтракали у тёти Песи, и для разнообразия – не слишком запашисто. Я было удивился сперва за чеснок и такое всё, а потом только сообразил – нам же визитировать предстоит!

      – Сперва в «Одесские новости» заглянем, – давал расклад Владимир Алексеевич, обстоятельно насыщаясь, – есть у меня там приятели. А там уже видно будет – им, местным, виднее.

      – Я, может, по хозяйству помогу? – решил отстраниться Мишка.

      – С чего бы? – удивился опекун.

      – Я же не ваш, – засмущался Пономарёнок, – а так, просто…

      – Глупости! – дядя Гиляй настроен решительно, – Я тебя не в высшее общество ввожу! Да и ты не босяк с улицы, а человек уважаемой профессии, что ж тут такого? И не спорь!

      – Владимир Алексеевич? – удивился какой-то молодой человек на подходе к редакции, – Вы к нам!? Я должен это видеть своими глазами, а не через чужие пересказы!

      И с опозданием:

      – Здравствуйте!

      – Здравствуй, Миша, – опекун протянул руку, – рад тебя видеть. Как в газете? Всё по прежнему?

      – Если вы говорите за наш привычный хаос, царствующий над порядком, то да, – засмеялся Миша, – а эти молодые люди за вашей спиной?

      Представили и нас, вполне по взрослому, без всяких там детскостей.

      Швейцар на входе заулыбался в бороду, и нарочито отвернулся, пропуская нас. В холле шумно беседовали двое, и дядя Гиля, сделав страшное лицо и приложив палец к губам, начал подкрадываться.

      – Попался! – страшно прорычал он, обхватив одного из спорщиков сзади и подымая в воздух, – Коварный соблазнитель чужих жён!

      Схваченный заверещал зайцем и принялся лягаться, впадая в панику. От позора мокрых штанов его остановила только реакция окружающих – хохот заместо бросания на помощь.

      – Гиляй? – неуверенно сказал подвешенный, тут же поставленный назад, – Ну кто ж ещё, а?! Здорово, чортушко буйный!

      Пообнимались, посмеялись, и как-то само собой – раз! И толпа в холле. А наверх орёт кто-то:

      – Гиляй приехал! Владимир Алексеевич!

      Загудело! Такой себе праздник с хи-хи и воспоминаниями. Вниз сперва все, потом той же толпой вверх. Гомон, рукопожатия, нас представляют, визитки десятками раздаём и получаем. И всё так – шумно, напористо, очень по репортёрски.