Май. Екатерина Вайсфельд

и не искал её, потому что открыл для себя нечто большее, что завладело им и поработило. Это было его первое восхождение на поприще музыки. Восхождение, движимое зарождающейся страстью. Слепой и безжалостной ко всему в своём эгоизме.

      В этом же году, в начале весны, в больницу с инсультом попала мать. На долгое время Май остался с сестрой. Света, получив временную свободу, избавленная от материнского глаза и нравоучений, взъелась на брата, который своим присутствием мешал ей жить как хочется: «Куда бы его отправить, чтобы не отсвечивал тут? Жаль, сейчас не лето, а то бы в лагерь, да на все три месяца» – трепалась она с подругой по телефону.

      – Слушай, ты мог бы вечерком куда-нибудь свалить часика на три, а? Погуляй там, пошляйся где-нибудь, – как-то раз обратилась она к нему.

      И Май покорно ушёл. И после этого уходил ещё не раз. Гулял во дворе, скрипя качелями на детской площадке, шатался по проспекту, заглядывал в витрины магазинов. По выученному маршруту заходил в булочную, где на выданные Светой деньги, которыми она откупалась от брата, брал что-нибудь сладкое или чёрный хлеб. Магазин торговал при хлебозаводе, из стен которого по вечерам по всей улице тянулся густой, манящий аромат только что испечённого «бородинского». И этот запах был сильнее и желаннее запаха конфет. Попадая в его поток, к тому времени уже сильно проголодавшийся, мальчуган как заворожённый шёл в магазин, покупал буханку, убегал с ней во двор и, пристроившись на лавке, принимался отщипывать тёплые, душистые кусочки.

      В это время в окнах жилых домов загорались лампы: в красных, жёлтых, зелёных абажурах. Уставшие от работы люди ужинали. Из открытых окон раздавался свист чайников, шипение масла на горячей сковороде, стук чайных ложек о фарфор, а потом всё стихало. Кухонный свет гас, жильцы расходились по своим комнатам, включали телевизоры, зажигали ночники и спускали остаток вечера на экранные события и домашнею болтовню.

      В это время к Свете в гости приходил её новый мужик. После ужина они курили, потом шли в спальню, делали «свои дела» и снова курили, сидя на кухне возле красных занавесок, впуская внутрь тёплый весенний воздух вечернего города и выпуская обратно зловонный дым сигарет. Довольная Света, прибравшая к юбке хозяина вещевой палатки, где она торговала женским тряпьём, с жадностью смотрела на любовника-азербайджанца. Грузного, молчаливого, уже немолодого, с большими, выразительными, пронизывающими своей мрачностью глазами, с аккуратно подстриженной бородой, слегка сросшимися широкими бровями и грубой, немного бугристой кожей лица. Однажды Май увидел Аслана, когда из-за дождя вернулся домой раньше положенного. Азербайджанец сидел у окна на маленькой кухонной табуретке, пил кофе и курил. Завидев брата, Света в раздражении крикнула:

      – Чего притащился, сказано же было не раньше девяти!

      Аслан молча поманил мальчика к себе, глядя на него своими чёрными, как вороная сталь, глазами. Май подошёл и тоже молча встал напротив незнакомца.