На краю одиночества. Карина Демина

того, кто тебе ее передал.

      – Так это… никто.

      – Как никто?

      – Никто, – мальчишка насупился. – Я сам. Барышне. Купил.

      – Эти конфеты стоят не меньше ста рублей.

      – Сколько?! – удивление мальчишки было неподдельным. А еще непонимание. Неужели кто-то и вправду может потратить этакие деньжищи на пустое.

      – Сто, может, и двести, если набор авторский, специальный. Поэтому давай серьезно. Я не хочу впутывать в это дело полицию, но мне придется обратиться к ней, если мы не договоримся. Но мы ведь договоримся?

      За стеной вновь заплакал младенчик, а мальчишка застыл, сунув мизинец в ноздрю. Он думал. Напряженно так думал.

      И Глеб решил помочь. Он вытащил ассигнацию и положил на край стола:

      – Вот пять рублей. Они твои.

      – Про́клятые небось? – проворчал мальчишка, но на деньги посмотрел.

      – Отчего проклятые?

      – Так батюшка баит, что вы все туточки проклятые: и души проклятые, и деньги ваши тоже проклятые.

      – Попросишь его окропить святой водой. Поможет.

      Мальчишка кивнул и повеселел. Идея, похоже, пришлась ему по вкусу. Он пожевал губу и сказал:

      – Только я это… не видел… мне Микола, который Хромой, кликнул и велел отнесть. Пять копеек дал… себе небось поболе взял. Он у нас за старшого, если кто поперед другого полезет, то живехонько по хребтине огребет. Микола, он хромой, но дело знает… Вы его поспрошайте.

      Глава 2

      Микола, прозванный Хромым, обретался на паперти. Он сидел, подогнувши единственную ногу, примостивши рядом самодельный костылик, и вид имел до того жалостливый, что женщины, спешившие к вечерней молитве, то и дело жаловали бедолаге копеечку. Впрочем, конкурентов у Миколы было немного: пара бабок весьма благообразного вида и юродивый, что имел привычку петь срамные частушки. Правда, после он падал на колени и принимался истово креститься на храм, а то и поклоны бил, да старательно так, лоб до крови расшибая.

      – Микола?

      Мальчишка описал хозяина паперти весьма точно. И лицо у него рябое. И глаз гноится, и рот кривой. Вот только кривизна эта наигранная, да и не пахло от Миколы нищетой, напротив, от лохмотьев исходил слабый аромат табака. Причем весьма недурного.

      – Па-да-а-айте на пропитание, – заголосил Микола, и бабки закрестились, закланялись, а юродивый крутанулся на месте. – Боле-е-езному… одино-о-окому…

      Глеб кинул рубль.

      – Знаешь? – он показал коробку, на которой еще держались ошметки тьмы.

      Микола подслеповато мигнул, рот его приоткрылся, выпуская пену.

      – Мыло выплюнь, – присоветовал Глеб, – а то подавишься еще ненароком. Ты мне неинтересен. Скажешь, кто коробку передал, и с полицией связываться не буду. А нет, то ответишь и за себя, и за того парня.

      Кусочек мыла Микола сплюнул в ладошку и просипел:

      – Так знать я ничего не знаю, ведать не ведаю…

      – Значит, полиция?

      – Пожалей, господи-ине, сироти-инушку…

      – Слушай, сиротинушка, – Глеб присел и заглянул ему в глаза. –