Они всегда смеялись надо мной. Как детские обиды перерастают в жестокость. Джоди Бланко

спросил меня Эдди. – Ты даже не знаешь, что означают эти слова.

      Мне нравилось учить новые слова и пользоваться ими в школе. Никто прежде не дразнил меня за это.

      – Я знаю, что они значат, – ответила я.

      – Ты врушка и зазнайка! Почему бы тебе не перейти в другую школу? Тебя здесь никто не любит.

      А ведь я была влюблена в Эдди…

      – Пожалуйста, не говори так, – сказала я, с болью вспоминая, как он разбил пиньяту на моем дне рождения и как мы веселились тогда.

      За спиной я услышала шарканье кроссовок по асфальту. Я обернулась. К нам направлялись два приятеля Эдди.

      – Она уродка, – сказал один.

      – Ага! – подхватил другой. – Эдди, зачем ты разговариваешь с этой уродкой?

      – Я говорю, чтобы она перешла в другую школу, потому что все мы ее ненавидим, – с гордостью ответил Эдди.

      – Уродка, уродка, никто не любит уродов, – принялись дразнить меня мальчишки. – Уродка, уродка, никто не любит уродов…

      Вот такая мантра отверженности…

      Я побежала прочь от них по школьной парковке. Их слова молотом стучали в ушах. Я не понимала, куда бегу, воздуха мне не хватало. Я вбежала в аптеку и позвонила маме по телефону-автомату.

      – Мама, пожалуйста, забери меня! – рыдала я. – Я не могу туда вернуться! Пожалуйста!

      – Джоди, где ты? – испуганно спросила мама.

      – Я в аптеке…

      – Я приеду через пять минут.

      Мама привезла меня домой, сделала горячий сэндвич с сыром и уложила в постель. Я проспала до утра. Когда я спустилась к завтраку, папа сказал, что я должна вернуться в школу – нельзя показывать Эдди и его приятелям, что я сдалась. «Не обращай на них внимания, и они от тебя отстанут», – твердили родители. Они даже не догадывались, насколько вреден их совет.

      Сильнее всех страдали дети из программы для глухих. Теперь их дразнили не отдельные школьники, а целые группы. Они были легкой добычей, потому что не могли сопротивляться. Инвалиды были не единственной мишенью. Охотились на всех, кто чем-то отличался. Нужно было либо вписываться, либо становиться изгоем. Я не могла так поступить. Однажды я уже совершила ошибку, когда отвернулась от Марианны. Больше я не проявлю такой слабости.

      К концу пятого класса я чувствовала полную опустошенность. Если бы я испытывала одиночество и раньше, если бы я никогда не знала популярности, мне было бы легче. Но до четвертого класса меня все любили. Переход от всеобщей любимицы к изгою стал слишком сильным ударом.

      Родители не знали, что делать. Им было тяжело, что я каждый день возвращаюсь из школы в слезах. Однако они боялись переводить меня в другую школу. Им казалось, что так они покажут мне, что от проблем можно убежать. Они разрывались между желанием спасти меня от боли и стремлением научить меня быть выше этой боли. Наступило лето, и вопрос решили отложить до осени. Я продолжала заниматься в труппе «Актеров Питта». Какое счастье, что у меня был театр!

      В сентябре я сказала родителям, что хочу вернуться в старую школу, не хочу бежать, хочу быть