На краю. Николай Свечин

в Александровском посту, в самой сахалинской, стало быть, столице.

      – Отца зарезали, а сын сделался отальцом… Сколько годов ему тогда было?

      Бандит задумался:

      – Дык… двенадцать, надо полагать. Может, тринадцать.

      – Где он жил? При матери?

      – Не, ваше высокородие, матери уже не было, сирота был Христосик. Жил в приюте, а воровать ходил в Ново-Михайловку, там их шайка квартировала.

      – Кто атаманил, не помнишь?

      – Такого детину рази забудешь! Большой Пантелей шел за атамана. Фигура, маз первый сорт, без малого «иван».

      Азвестопуло хотел что-то спросить, но статский советник посмотрел на него так свирепо, что у грека язык прилип к нёбу.

      – А фамилия какая у Христосика?

      – Фамилия? Почтарев. А по имени Тертий.

      Лыков нащупывал нужную нить разговора, понимая, что уголовный вот-вот замкнется и перестанет давать показания.

      – А что стало с Тертием, когда пришли японцы?

      – Дык, знамо что… Два приюта числились на Сахалине, для мальцов и для девчонок. Власти оба и бросили, когда драпали. Японцы их, баяли, в Петербург отправили, сжалились над детишками.

      – Когда же Христосик превратился в Чуму? Ты его недавно встречал? Здесь, в городе?

      Кувалда заерзал, происходящее явно перестало ему нравиться:

      – Не встречал, а разговор об нем был.

      – С кем разговор?

      – Да не помню я. Спьяну баяли.

      – Агафон, не ври. Доскажи, что тебе известно, и в камеру пойдешь. О твоем признании никто не узнает, я его в протокол не внесу.

      Малясов только хмыкнул. Статский советник вынул из бумажника два червонца и помахал ими перед носом арестанта:

      – Видал? Сейчас впишем в опись изъятых вещей, будут твои по закону.

      – Вписывайте! – оживился задержанный.

      – Азвестопуло, бегом за описью, – приказал Лыков. Его помощник опрометью бросился вон, статский советник остался один на один с бандитом:

      – Говори быстро, пока никого нет!

      Малясов ответил шепотом:

      – Снова он при Большом Пантелее обретается. Где-то здесь, в Новой Корейской слободке. Парня я видел и узнал. И он меня узнал. Говорит: я теперь Чума, а не Христосик. Вырос-де.

      – На улице было дело?

      Рослого, плечистого бандита аж передернуло:

      – Стоит он как царь Горох, гордо и вызывательно. Рука ерзает: то вынет из кармана ножик, то опять уберет… И говорит не по-простому, а будто пророк святой: ух сколько я тут китаез порезал, и еще больше порежу эту дрянь косорылую, попомнят они меня! О как.

      – Так прямо и похвалялся? – не поверил сыщик.

      – Ей-ей. Гордится этим.

      – А не врал он? Кто же о таких вещах перед первым встречным похваляется?

      – Не врал, ваше высокородие. Глаза черные, как у сатаны. А к китайцам он злобу большую всегда имел.

      – Это из-за отца, которого хунхузы зарезали?

      – Из-за папаши, верно, – кивнул арестованный. – Но и до того парень крови ихней нанюхался. Маленький совсем был, когда в Благовещенске китайцев в Амуре