Птичий город за облаками. Энтони Дорр

сверток. Собаки заходятся лаем. Дед спешивается. Руки тянутся забрать у него сверток, хотя разум твердит: не надо.

      Ребенок жив. Губы у него серые, щеки – белые, но крохотные пальчики не почернели от мороза.

      – Я отвез его в высокую рощу. – Дед кладет в очаг дрова, раздувает уголья; руки у него дрожат. – Оставил там.

      Она садится как можно ближе к огню, правой рукой берет младенца за подбородок, а левой направляет струю молока ему в рот. Молоко течет из щели в нёбе, однако мальчик глотает. Девочки, сгорая от любопытства, проскальзывают в дом, пламя в очаге разгорается, дед дрожит.

      – Я сел на лошадь. Он лежал совсем тихо. Просто смотрел на деревья. Маленький кулек в снегу.

      Ребенок сопит, снова глотает. За дверью воют собаки. Дед смотрит на свои трясущиеся руки. Как скоро узнает вся деревня?

      – Я не смог его оставить.

      Еще до полуночи селяне с факелами и вилами выгоняют их прочь. Ребенок сгубил отца и заколдовал деда, так что тот принес его обратно из рощи. В нем демон, а уродство – тому доказательство.

      Они оставляют позади хлев, луг, погреб для овощей, семь плетеных ульев и дом, который дедов отец выстроил шестьдесят лет назад. Заря застает их, замерзших и напуганных, в нескольких лигах вверх по реке. Дед шагает по раскисшей земле рядом с волами, а сзади на арбе девочки держат в обнимку кур и горшки. Корова Красотка плетется сзади, вздрагивая от каждой тени, а сзади едет на кобыле мать, и спеленатый ребенок у нее на руках моргает, глядя в ночное небо.

      К ночи они уже далеко от деревни, в лощине, куда не ведет ни единой дороги. Между обледенелыми каменными глыбами вьется ручей. Облака, огромные, как боги, плывут в кронах деревьев. Странный посвист ветра пугает животных. Останавливаются под известняковым карнизом. Здесь пралюди эпохи назад нарисовали пещерных медведей, туров и нелетающих птиц. Девочки жмутся к матери, дед разводит огонь, коза жалобно кричит, собаки скулят, а в глазах младенца отражается свет костра.

      – Омир, – говорит его мать. – Мы назовем его Омир. Тот, кто живет долго.

Анна

      Ей восемь. Она возвращается от винодела с тремя кувшинами темного, кружащего голову вина для Калафата и останавливается передохнуть рядом с гостиницей. За ставнями кто-то читает по-гречески с неместным выговором:

      Одиссей же

      Тою порой подошел ко дворцу Алкиноя; он сильно

      Сердцем тревожился, стоя в дверях перед медным порогом.

      Все лучезарно, как на небе светлое солнце иль месяц,

      Было в палатах любезного Зевсу царя Алкиноя;

      Медные стены во внутренность шли от порога и были

      Сверху увенчаны светлым карнизом лазоревой стали;

      Вход затворен был дверями, литыми из чистого злата;

      Притолки их из сребра утверждались на медном пороге;

      Также и князь их серебряный был, а кольцо золотое.

      Две – золотая с серебряной – справа и слева стояли,

      Хитрой работы искусного бога Гефеста, собаки

      Стражами дому любезного Зевсу царя Алкиноя…[4]

      Анна

4

 Здесь и далее отрывки из «Одиссеи» приведены в переводе В. Жуковского.