Василеостровский чемодан. Георгий Тимофеевич Саликов

л несостоявшийся пассажир. И, зевнув, настроился на пешеходную работу. Он оценочно уставился на свою слегка запыленную обувку, объемлющую натруженные стопы, и пошевелил в ней начинающими коченеть пальцами. Впрочем, вопль «надоело» никаких оттенков раздражения не имел, да и в сердце ничего подобного не ощущалось. Отсутствовала даже искорка сердитости. Более того: в его опустошённое нутро вкрадывалось какое-то странное, скажем так, издевательское наслаждение от уясненной невезучести. Причём оно отдавало отдалённого рода изяществом. Началом утончённости. Будущий пешеход медленно и будто продуманно покивал головой в знак полученного удовлетворения. И причмокнул губами. А сладкое издевательство уже обёртывалось серенькой обыденностью и по-хозяйски укладывалось в усталом сознании человека, тесня в нём ещё прежде упакованные свидетельства подобных «подарков жизни». Их не одно-два, а целый склад. И сознание человека уже мысленно поругивало повседневное, но почти милое невезение, как это делается обычно по отношению к старым приятелям или детишкам. Оно почти безотчетно поносило завсегдашнюю и приевшуюся с младенчества неудачливость, ему ниспосланную (или дарованную) родительскими генами, то есть повторяло одно и то же бранное словосочетание, но с художественными вариациями. Однако ж, производя эти заклинания или проклинания, не заметил человек слишком недопустимого увлечения вредным наслаждением. Оно привело его к порогу открытия ещё одного «подарка жизни». Тот оказался весьма существенным, если не сказать, исключительно значимым, аж до изумления. Человек широко раскрыл глаза, и в тот же час, – острым чутьём, присущим затравленному существу, иначе говоря, трепетным ощущением собственной будущности какой-такой, – увидел предстающую пешую ходьбу свою – пожизненной, что ли?.. Поначалу, осторожно-осторожно он её представил. За порогом открытия. Неожиданно для себя. Эвристически. А затем, уже наступив на порог, увидел это в упор. И принялся он испытывать представленное видение непосредственно, остро, даже драматично, и не только чутким сердцем, но вообще всей глубиной заметно исхудавшего туловища. И незамедлительно ощутил там густой жар, готовящийся растечься по всем капиллярам, до каждого из кончиков застоявшегося тела, принявшегося было зябнуть. Спящее ли отчаяние внезапно пробудилось в богатых недрах того же сердца? Или кто-то неизвестный просто так взял, да закинул чужую тревогу, случайно прилетевшую из непознанного внешнего пространства, что простирается на миллиарды световых лет вокруг нашего героя? Не знаем. Вот, будто нарочно приговорённый каким-то упавшим с неба скоропалительным судом – пережил он ясно увиденное будущее.

      К пожизненной.

      А что такого? Не каторга же.

      «Пожизненное», – это слово проговорилось усвоено, то есть, глубоко внутри мыслей и с непонятным для самой мысли аппетитом. И, по мере произнесения слова, каждый слог у него последовательно замедлялся. По-жиз… нен… но… е. Наш герой будто пробовал внимательно вслушаться в то, что выговаривал. Не знаю, разве можно обнаружить слухом то, что не звучит вслух? Однако попробуйте. Скажите про себя (мысленно) первое влетевшее в голову слово. Только давайте особо не задумываться. Произнесите любое случайное слово – из пары или из пятнадцати слогов, неважно. Произнесли? Теперь прислушайтесь. Получится вроде бы эхо вашего слова и отдельных слогов. Мысленное эхо. Оно бывает частым и многократно подпрыгивающим, как под куполом архитектурного сооружения, а то и единичным, но растянутым, как в горах. И если такое делать долго, то постепенно вы начнёте производить уже не вслушивание, а скорее, вглядывание в это мысленно запечатлённое слово. И вот когда замена полностью произойдёт, смысл того, во что вы вглядываетесь, начинает обретать пространственные формы. Слово уже не течёт во времени, оно простирается и застывает в пространстве, заимев эдакую причудливую конструкцию.

      «Пожизненное» обратилось в ощутимые внутренним зрением просторы, забитые прошлым, где все события, когда-то переживаемые, вдруг стали видны одновременно. И будущим оно тоже прочитывалось. Пока – бессобытийным, но столь же впечатляющим. Таковая прошло-будущая картинка уже переросла себя и обратилась панорамой: разглядываемое наше слово развернуло себя и очертило что-то вроде горизонта. Правда, нельзя утвердительно сказать, что именно нарисовала панорама, а если и вышел у неё настоящий горизонт – природа сего явления не представляется ясной. Извечная линия слияния неба и земли, – всегда она далека от нас. И от произнесённого в мысли слова – тоже. И от самой мысли, что в голове, не близка она. А, впрочем, тот горизонт, по-видимому, отдалён и от головы, от той головы, что без отблеска надежды отсылает взор помигивающих очей на вполне конкретное городское пространство, вернее, на тот его краешек, за которым столь же мысленно застыл троллейбус, уткнувшись в провода блестящими сквозь копоть глазками на палочках. Прирос к ним. Навсегда.

      – В болото, – сказала голова, решаясь на подвиг пешего перехода сквозь городское обиталище, складываемое из всякого рода вздорных представлений, сложно смешанных между собой. Оно было, с одной стороны, в известной мере видимым, откровенно материальным, а другой частью – совершенно скрытным, невидимым: ни материально и никак. В городе ведь всегда немало препятствий для проникновения взгляда: чего-то вроде домов, грузовиков,