Фарамунд. Юрий Никитин

к другому. Из домов выходили любопытные, кое-кто вывел детей, чтобы посмотрели на зрелище.

      Фарамунд видел, как на него засмотрелась крохотная девчушка с золотыми волосиками. Глаза у нее были чистые, синие. Когда встретилась с ним взглядом, застеснялась и уткнулась в материнский подол.

      Двое воинов отворили ворота. Фарамунда вывели, сверху опустилась грубая, с торчащими волокнами петля.

      Копья подтолкнули его в спину. Кто-то сказал сзади благожелательно:

      – Это только кажется, что долго. На самом деле… раз – и все!

      Услужливые дети принесли табуретку. Фарамунда заставили подняться на нее, петля раскачивалась перед лицом.

      Свен стоял в сторонке, хмыкал. В толпе раздались смешки. Страж сказал раздраженно:

      – Наклони голову! Как я петлю одену?

      Фарамунд нагнулся. Шершавая веревка царапнула по ушам. Все это время в голове было тупое недоумение. Не верилось, что все вот так оборвется. Что табуретку выбьют из-под ног, а жесткая петля сдавит горло, в глазах потемнеет… И самое главное, самое главное: он никогда больше не увидит… Лютецию.

      В груди вспыхнул жар. Нет, он не даст себя повесить. Иначе не увидит Лютецию. Надо сейчас же…

      – Стойте!.. – раздался издалека крик. – Остановитесь!

      Из конюшни, где по-прежнему ночевали гости, переплывшие реку, выскользнула светлая, как сон, Лютеция.

      Золотые волосы убрать в косу не успела, они, как солнечная волна, блистали в хмуром ненастном дне. Кроткие синие глаза на этот раз сверкали гневом.

      – Стойте! – повторила она. – Остановитесь!..

      Палач вопросительно посмотрел на Свена. Тот угрюмо уставился на прекрасную гостью. В распахнутых дверях конюшни показался Тревор. В одной руке держал пустой кувшин, другой рукой с наслаждением расчесывал грудь.

      – Что случилось? – поинтересовался Свен с наглой ленцой.

      Лютеция выкрикнула возмущенно:

      – Это оскорбление мне! Никто не может вешать моих людей без моего позволения.

      Свен поклонился. Фарамунд видел по его лицу, что он чувствовал себя не только хозяином положения, но и правым абсолютно, потому сказал громко, с иронией, чтобы слышали все:

      – Дорогая Лютеция! Я уступаю тебе право повесить человека, который искалечил троих моих людей. Заметь, это были хар-р-р-рошие плотники. Один вряд ли доживет до вечера, а двух недельку-другую будут залечивать. Да и, кроме того… я как-то щадил вас всех… беглецы, сами боги велят таким помогать, но теперь, вижу, пора. Надо бы оформить наши договорные отношения. Как коммендацию, к примеру.

      Лютеция, явно смущенная, повернулась к Фарамунду. Тот с петлей на шее тупо смотрел на нее, на весь этот необъятный двор.

      – Отвечай, – спросила она строго, – почему ты побил их так жестоко? Разве не разумнее было бы отдать сапоги?

      Фарамунд понял, что надо отвечать, с трудом разлепил спекшиеся губы.

      – Они напали.

      – Да, напали. Но ты… слишком жестоко! Простолюдин не должен позволять себе такой ярости, какая свойственна только людям благородного происхождения!

      Фарамунд