Пётр Великий в жизни. Том первый. Евгений Николаевич Гусляров

у чтения этих материалов записывать кое-какие свои мысли. Вот и выходит – то, что написано, является, некоторым образом, дневником читателя. Заметками, сделанными по ходу освоения разного рода документов и первоисточников. Заметки мои, повторюсь, субъективны, всякий заинтересованный человек при чтении тех же самых документов волен сделать свои выводы, и тогда история Петра Великого будет выглядеть совсем иначе. Всякий человек имеет право на собственную истину. И чтением последующего повествования, сделанного в форме систематизированного свода документов, воспоминаний современников и мнений известных историков каждому вдумчивому читателю предоставляется возможность обдумать собственную версию развернувшейся исторической драмы. В том предоставляется ему полная свобода. Жанр подобного изложения жизнеописаний придуман не мной. Первым это сделал В.В. Вересаев в ряде своих книг, лучшей из которых является замечательный по оригинальности биографический роман в документах «Пушкин в жизни». Во всех деталях этой своей работы я следовал названному образцу. Как и в некоторых других моих книгах. В документах о человеческих судьбах есть захватывающее обаяние. Одной из задач моего повествования была опора на это обаяние, и попытка подействовать документом на воображение читателя.

      Я бы хотел отнести свои поиски и усилия к несуществующему разделу науки, который можно бы назвать археологией духа. Или исторической реконструкцией человеческой души. Обычную археологию интересуют черепки и кости, разного рода ископаемые материальные свидетельства о живших когда-то людях. Это свидетельства внешних проявлений их жизни. Декорации, в которых они действовали. Можно без труда догадаться, что возможна и та археология, которая даёт возможность отыскать осколки человеческой души, окаменелости духа. Заметили ли вы, как разительно напоминают строчки, написанные рукой человека, порывистую строку кардиограммы. Это может подсказать, откуда является слово… Так вот, драгоценные россыпи окаменелостей духа легко обнаружить в старых рукописях, в старых письмах и дневниках. Тут есть слова, когда-то звучавшие на самом деле. Поступки, подлинность которых засвидетельствована в виде преданий. Можно даже восстановить мысли тех далёких людей. В самом общем виде их можно отыскать в летописях и литературных памятниках, в книжных листах подёрнутых волнующим цветом времени. В том числе даже и в фольклоре. Сказка и песня всегда формировала душу и склад русского человека. А сколько их в тех же допросных актах, которые заполняли сумрачные летописцы вековечного русского застенка.

      С некоторого времени я испытываю огромную симпатию к тем людям, которые были на столетия моложе нас. И завидую им. Жившие в России восемнадцатого и девятнадцатого веков и раньше испытывали ещё великий интерес к жизни. Они полагали, что следующие за ними поколения будут жизнестойки и любопытны. Они хотели говорить с ними. Писали дневники и письма, делали «подённые» записи. Они чуяли ещё неповторимую цену каждого мгновения жизни…

      По слову, живому осколку души, легко бывает представить целиком живую душу, движение её и даже сами размеры этой души.

      А, представив душу, легко судить о времени.

      И ещё. Если бы снимал я фильм о жизни Петра Великого, начал бы я его вот с этой картинки.

      …Поутру, 1 числа сентября в первый день нового 1672-го от Рождества Христова года, у коломенских чертогов, в которых обитал с весны до осени симпатичнейший государь российский Алексей Михайлович, замечена была странная фигура, околачивавшаяся у самого Красного крыльца царских палат. Морозный, ранний в этом году утренник затянул перед дворцом частые вполне осенние лужи ледяной полированной слюдой, а фигура была босая. Грязь наросла на ногах до ципок, не держалась она только на выпуклом диком панцире ногтей. И вот когда шёл он, казалось, что впереди прыгали маленькие жёлтые черепашки. Дик и зверовиден казался лик его с павшими на чугунный лоб колтунами. Взгляд же, хотя и волчий, исподлобья, но не злой, наоборот, можно было угадать в нём цепкое любопытство, тёплую благодать живой мысли.

      Дежурный стрелец, пропадавший до того в зябкой истоме, насторожился. Сизые от холода и грязи босые ноги юрода добавили знобкого неуюта ему под кафтан, и без того не шибко сохранявший спёртый дух отсыревшего за ночь бдительного тела.

      – Куда прёшь, немытая харя? – вяло качнул стрелец мгновенно и весело вспыхнувшим на солнце железом.

      – Стоит Егорий в полупригорье. Грядёт Сысой пятьдесят три версты высотой, в широту непомерен… Божья иконка, божья коровка, грамотка монастырская, богоматерь Ахтырская, имячко святое, да молочко снятое. Аз есмь постник, многотысячный обносник, аспид карпыч, чёртов ухват, – забормотал торжественно и бессмысленно божий человек, но дежурного стрельца не убедил.

      – Посторонись, загавкал, псина… Прощай, прощай, катись откуда выкатился, – важно грозил ему стрелец, которому вышел, наконец, час употребить должность, всё-таки он тут при царе состоял.

      И тут, вот чудо-то какое, из чудес чудо. На крыльце явился сам ласка-царь Алексей Михайлович. Борода ещё скомкана, и как-то уж очень весело и будто даже тепло стало и служивому человеку стрельцу и приблудному божьего вида голодранцу от того, как ясно и распахнуто глянули