Суглоб. Александр Строганов

нищета? Нет никакой нищеты.

      Есть, что выпить. Всегда. Есть, что забросить на желудок. Всегда

      Есть с кем поговорить. Что еще нужно?

      И сон крепкий. Иногда.

      Вот.

      Написано. Мною.

      И что это за вот? Что подразумевается под этим вот?

      Что я делаю? Пишу письмо.

      Кому? Валентине.

      Зачем? Представления не имею.

      Вот.

      Иннокентий Иннокентьевич облизывает кончик химического карандаша и, рискуя порвать хлипкий лист, повторно обводит свое вот.

      Вспомнил. Вот бы она не ушла?!

      Ну, что же, давай, давай попробуем, давай представим себе себя лет этак через двадцать – двадцать пять.

      А зачем себя? Давай-ка ее, голубушку, представим лет через двадцать – двадцать пять. Это, доложу я вам… это такое…

      Иннокентий Иннокентиевич неожиданно для себя и окружающих его неподвижных сумерек разражается смехом. Присвистывает и брызжет, что тот раздавленный апельсин. До слез смеется. Долго. А утихает враз, как будто чья-то невидимая рука выключила свет.

      Ох уж эти старухи – головки круглые, тельца жалкие, а перышки, не все, отдельные, все еще топорщатся.

      Вообще есть связующая нить между женщинами и старухами?

      Нет, однако. Второе никак не может быть продолжением первого. Ничего же общего, ну, вот просто ничего общего. И взгляд – вранье. Другой взгляд, совсем другой. Ничего общего с тем взглядом, который… который…

      Иннокентий Иннокентьевич подходит к покрытому изнутри неподвижными белесыми пузырьками обломку зеркала, смотрится, ощупывает свое лицо, точно чужое.

      Зенит.

      Не знаю, к чему относится это слово, и зачем оно вообще. Но чувствую, здесь оно просто необходимо.

      Зенит.

      Вполне узнаваем, рассуждает Иннокентий Иннокентиевич уже вслух. Следы времени обнаруживаются, конечно, но… язык синий, отчего синий язык?

      Да что же это?

      Уф, это же химический карандаш.

      Снова смеется

      Сколько мне с таким языком дать можно? лет шесть? Меньше. Три, четыре года. Как раз, когда мне было три или четыре года, в точности таким же химическим карандашом я случайно поранил себе глазное яблоко. Испугался! думал, ослепну…

      Иннокентий Иннокентиевич без определенных соображений следует на кухню.

      Добредает до холодильника.

      Останавливается, возвращается.

      Однако как дети боятся смерти! Пожалуй, что самый сильный страх перед смертью бывает у человека именно в детстве. Потом страх этот тлеет, истончается. Годам к сорока человек вполне может быть бесстрашным, если, конечно, он не неврастеник… где же нынче найти не неврастеника?

      Допустим, годам к сорока человек относительно покоен.

      А что потом?

      А потом страх возвращается мало-помалу

      Что же получается?

      А то и получается, что к старости люди возвращаются в детство. Вопиюще ветхая, до дыр затертая мысль. Стоило огород городить вокруг такой-то тошнотворной истины?…

      Иннокентий