Дети Афродиты. Вера Колочкова

кофейную чашку. Какой он… Несуразный немного. Но видно, что добрый парень.

      – Сколько тебе лет, Ген?

      – Тридцать семь.

      – М-м-м… Выходит, я тебя на три года старше. Разница небольшая. Значит, она меня родила, тут же бросила, вскорости замуж за твоего отца выскочила, тебя родила. Весело у нее все, однако.

      – Да не надо так, Оль… Не нам судить.

      – А кому?

      – Да никому. Давай не будем об этом. Давай о нас…

      – Давай.

      – Выходит, ты моя старшая сестра… Знаешь, звучит странно. На язык не ложится.

      – И мне… Тоже на язык не ложится – младший брат… И тем не менее, Ген. Послушайся моего совета. Не надо… Ни к чему хорошему твои поиски не приведут. Только сердце себе разорвешь, и все.

      – Да почему?!

      – Да потому!

      Ольга еще помолчала немного, потом заговорила тихо, грустно:

      – Знаешь, Ген… Я когда смотрю, к примеру, всякие передачи по телевизору, где… Ну, ты понимаешь… Где эти самые сцены показывают – встречи взрослых детей с бросившими их матерями… И я честно тебе признаюсь – я ничего, кроме стыда, не испытываю. Противно смотреть, как несчастная, обмызганная жизнью матерешка, с трудом перед съемками приведя себя в божеский трезвый вид, обнимает за шею обморочно дрожащего детину и шепчет ему трогательно на ушко: «Прости меня, сынок, прости». Очень противно смотреть. Стыдно. Мне – стыдно. За них за всех. И за мать, и за несчастного детину, и за тех, кто это зверство телевизионное за бабло устраивает. И ты так же хочешь, да? Может, ты и сюда оператора привел, а? Внимание, вас снимает скрытая камера?

      Гена отпрянул испуганно, вжался в спинку стула. Моргнул, проговорил тихо:

      – Оль, ты чего?

      – Да ничего! Все, хватит, поговорили. Я пойду, Ген…

      Достав из кошелька тысячную бумажку, бросила ее на стол, добавила сердито:

      – Это за кофе. Прости, если грубо. Но мне так легче.

      – Ну и характерец у тебя, сестрица.

      – Какой уж есть. Ладно, пока. Приятно было познакомиться. Счастья тебе, Гена.

      – И тебе, Оля…

      Уже выйдя из кафе и садясь в машину, подумала запоздало – чего она с ним так? Брат все же. Надо было как-то помягче. Или хотя бы проститься поласковее. А с другой стороны – ладно, пусть… Не возвращаться же обратно. Долгие прощания, лишние слезы. Да и какие могут быть слезы? Чужие по сути люди, первый раз видят друг друга… И последний, стало быть.

      Всю ночь она не спала, пялилась в освещенный блеклым светом ночника потолок. Воспроизводила в памяти строчки из письма, вспоминала свое детство. И бабушку… И мучилась вопросами. И не находила ответов.

      Вставала, открывала окно, курила, пила воду, снова ложилась. Пошуровала в аптечке в поисках снотворного, не нашла. Выпила жалкие остатки виски, болтавшиеся на дне бутылки в холодильнике. Еще хуже стало. Ни туда и ни сюда. Только голова разболелась.

      Едва дождавшись утра, позвонила бабушке. Знала, она рано просыпается.

      Та ответила в трубку бодрым голосом:

      – Да, Оля, доброе утро.

      – Бабушка, скажи… Моя мать жива? – сразу огорошила вопросом.

      Молчание.