Вечный запах флоксов (сборник). Мария Метлицкая

ine/>

      Днями, ночами – как уж сложится. А складывалось по-разному. Этот – а иначе Мария его не называла – мог явиться и поздно вечером, и далеко за полночь. А мог и «утречком», как говорил он сам. То есть часов в семь, особенно по выходным, когда все приличные трудящиеся люди имеют право на заслуженный сон. Загадывать было сложно.

      Этот – по паспорту Анатолий Васильевич Ружкин – был хозяином своей жизни. Да ладно бы своей… Он был хозяином и ее жизни, Люськиной, – жалкой, животной, убогой, – вот в чем беда!

      Люська жила от прихода до прихода Анатолия Ружкина. А в промежутках как будто спала. Вот и сейчас, услышав стук подъездной двери, чуть привстала, вся подалась вперед, на шее набухли голубые вены, белую кожу залила яркая краска и… Она застыла.

      В дверь никто не позвонил. Люська снова опустилась на табуретку, и алая краска моментально сошла с ее острого, худого, измученного лица. Теперь она была мертвенно-бледной – побелели и сжались в полоску даже тонкие Люськины губы.

      Мария встала со стула, громко крякнула и шарахнула чашкой об стол.

      Люська вздрогнула, глянула на мать и тут же отвела отсутствующий, почти неживой взгляд.

      Мария тяжело подошла к окну и задернула занавески. Люська метнулась и занавески отдернула.

      Мария встала над дочерью, уперев руки в бока, – крупная, почти огромная, – она возвышалась над тощенькой, хилой Люськой, и ее взгляд не обещал ничего хорошего.

      Тихо, почти умоляюще, дочь произнесла:

      – Мама! Пожалуйста, не надо!

      Мария громко вздохнула, со стуком передвинула стул и, болезненно скривившись, махнула рукой.

      – Ну, валяй, бестолковая! Ты ж у нас на помойке найдена!

      Люська тоненько завыла, и Мария, тяжело перебирая полными больными ногами, вышла из кухни прочь.

      Ничего не поделаешь, только последнего здоровья лишишься. Слабая эта дурочка – ни характера, ни гордости, ничего от Марии. Ветром сдувает – сорок три кило удельного весу. А ведь уперлась!

      И кто бы подумать мог! Вот чудеса. Не прошибешь и не сдвинешь. Вот она, кровь Харитиди!

      Только бы не для этого случая… Вот в чем беда.

      Мария вошла в комнатку и тяжело опустилась на стул. Ходить тяжело, дышать тяжело, жить тяжело. Все тяжело. Такая тоска на сердце… Хоть волком вой. И такая тоска от бессилья – ничего не может исправить, ни на что повлиять. Всю жизнь все могла, а тут… Словно лишили ее, Марию, ее магической силы. Со всеми бедами справлялась, как бы ни было тяжко. А Пигалица эта, сопля килограммовая. Всю жизнь – мамочка, как скажешь, мамочка, как ты хочешь!

      А тут рогом уперлась, и хоть бы что. Ни страдания материны, ни сплетни, ни пересуды по городку – ничего не берет эту дуру. Как опоили!

      Мария ходила к гадалке – живет такая ведьмака в соседнем поселке. Чистая баба-яга. Злая, резкая, зыркнет – сердце падает в пятки. Марию так просто не купишь – взгляд ведьмакин вынесла, не моргнула. Не на ту напали! Ведьма это почувствовала и даже предложила чаю. Мария отказалась – чай пьют с друзьями и с соседями, а я тебе, старая, деньги принесла. Да и не до чаев мне, беда у меня большая.

      Ведьма прищурилась и рассмеялась неожиданно молодым и звонким смехом.

      – Вот это беда? Глупая ты! – А потом грустно добавила: – С таким тут приходят, а ты….

      Как укорила – время вроде бесценное отнимаешь.

      Не понять ей – бездетная. Не понять, что, когда твое дитя пропадает – для матери это горе! И неважно, от чего пропадает это самое дитя!

      Но – деньги-то плачены! – карты раскинула, кофе черный заварила, выпить заставила. Долго изучала дно чашки, а потом, вздохнув, объявила:

      – Никакого приворота тут нет. Да и кто его сделает, если не я? А ко мне «по данному вопросу никто не заявлялся». А что «присушил» – так это бывает! – она хитро прищурилась. И снова дробно и звонко расхохоталась: – А у тебя что, такого не было?

      Мария устало махнула рукой.

      – Да при чем тут я? Не обо мне речь! Моя жизнь прошла! А тут – дитя! Единственное! Рожденное поздно, я уже и не ждала! Нет больше горя для матери, чем вид горемыки-ребенка!

      Ведьма посерьезнела и строго спросила:

      – Горемыка, ты говоришь? А вот это, милая, не тебе решать!

      Разозленная Мария, не попрощавшись, пошла к двери.

      Гадалка крикнула вслед:

      – Деньги свои забери! Не было у меня с тобой работы!

      Мария, не обернувшись, махнула рукой.

      – Да подавись ты! Будешь еще мне указывать!

      – Советовать! – поправила ведьма. – Не лезь в это дело. Ничего у тебя не выйдет, – тихо добавила она. И твердо повторила: – Ничего! «Любовь» это все называется. Поняла?

      Мария вышла во двор. «Ну а вот это мы еще посмотрим! Видели мы таких. Умных и прозорливых».

      Только громко хлопнув калиткой и спустившись по улице вниз, она остановилась отдышаться. Чертов вес, чертово наследство. Чертовы гены.

      Чертова жизнь!