и любовалась этими деревьями, наслаждаясь ощущением атмосферы природного покоя. Она размышляла о состоянии дочери постоянно, не отпуская веру в её полное выздоровление и чувствуя, что она все равно в опасности. Внезапно ей стало не по себе, словно внутренности кто-то или что-то наизнанку выворачивает, ей стало смертельно плохо, и она согнулась, уперевшись руками в ближайшее дерево, словно прося у него помощи. Она не знала, что её убивает, но страх был невыносимым, ей хотелось кричать, из глаз потекли слёзы, словно в мольбе о пощаде, но у кого просить пощады? Никого же нет. Кто это делал? Естественным заболеванием это не было – никакой дефект не мог отдавать болью во всех внутренностях разом, потому что естественная боль зональная, она не может распространяться на все органы разом, и Викторина Диковна интуитивно понимала, что это неестественно, ненормально и ничего сделать не могла, кроме как осознать, что её кто-то убивает чем-то ей неведомым. Человеку стало искренне страшно, так страшно ей никогда не было, даже если бы ей приставили дуло ствола к виску ей было бы страшно в десятки раз меньше. Викторина Диковна в этой боли ощутила собственную беспомощность и ничтожность, она не знала просто что ей делать, как ей защитить себя и что это вообще такое. Она отпрянула сквозь дикую боль от дерева, словно каменная самофашистка и рысью понеслась в обратном направлении.