Становясь Лейдой. Мишель Грирсон

ты же мне веришь, да, папа? Я там была, я все видела.

      Теперь у него подняты обе брови.

      – Конечно, дитя мое, ты там была. Этот день мы никогда не забудем. Его помнит даже ветер. Перед тем как ты родилась, он несколько дней завывал вокруг дома, а потом стих. – Папа щелкает пальцами и шепчет мне на ухо: – Помню, я вслушивался в тишину и думал: Наверняка это особенное дитя, если оно заставило замолчать даже ветер.

      Я хихикаю. Он улыбается и прижимает меня к себе. Я утыкаюсь лицом в его бороду и чувствую, что мне уже стало гораздо лучше. Он рассказывает, как ходил из угла в угол. Восемь шагов в одну сторону, по одному шагу на каждый месяц моего роста в мамином животе. Вот так он и ходил: пять, шесть, может быть, семь часов, – каждый шаг как молитва о моем благополучном рождении.

      – Я так тебя ждал, так хотел, чтобы ты появилась. Начал ждать еще прежде, чем ты выросла ростом с горошинку в мамином животе.

      Я прекращаю грызть палец:

      – Я никогда не была такой крошечной!

      – А вот и была! И я пел песни о море в мамин живот, придумывал рифмы на имена – Йенс для мальчика, Клара для девочки, – примерял их на язык и на разные голоса. Иногда колыбельные, иногда возмущенные окрики: «Йенс, ты уронил и разбил все яйца!», «Клара, как же ты умудрилась испачкать свое воскресное платье?!». Мама сердилась, говорила, что эти песни и голоса сводят ее с ума.

      Папины карие глаза сияют. Мы с ним глядим на огонь в очаге.

      Я хмурю лоб:

      – Но я не Клара и уж точно не Йенс.

      – Нет, jente. Ты Лейда. Моя Лей-ли.

      Я киваю, пряча довольную улыбку. Сажаю куколку к себе на колени и сжимаю папину руку.

      – Осторожнее, малышка. Папины старые пальцы иногда болят.

      Я отпускаю его руку.

      – Из-за всей той рыбы, которую ты наловил?

      Папа шевелит пальцами:

      – Да, из-за рыбы. И не забудем про морских чудовищ.

      Нам слышно, как мама поднимается на крыльцо. Папа перестает качаться.

      Я не спрашиваю, почему я не Клара, а Лейда. Я снова беру папу за руку, но уже осторожнее. Пальцы у него красные, распухшие. А у меня синие, тоненькие, как веточки. А перепонки почти прозрачные.

      Это точно не Кларины руки. И не Йенсовы тоже. Это Лейдины руки. Маленькие, некрасивые. Как мое имя, хотя папе я этого не говорю. Оно начинается мило и звонко, а кончается, будто глухой удар. Лей-да. Лейда, которой приходится прятать свои безобразные руки и ноги; Лейда, чья мама еженедельно срезает и убирает подальше всю жуть, вырастающую у нее между пальцами. Лейда, с которой когда-нибудь срежут все-все уродство, и от нее не останется ничего. Лишь неприглядные синие кости.

      – Почему у меня синие руки и ноги, папа?

      Он пересаживает меня на другое колено.

      – Потому что ты у нас особенная, малышка… Бог дарует особенным людям особые приметы.

      Я закатываю глаза:

      – А мама так не считает.

      Папа морщится:

      – Ох, Лей-ли, и ты так легко дашь себя обмануть? Мама тоже считает тебя особенной. Но она хочет, чтобы ты научилась всему, что умеют обыкновенные