Тяжелая рука нежности. Максим Цхай

не выказывая ни одобрения, ни порицания. В тридцать четвертом году они были не лучше.

      Мы вышли на улицу, где возле моего коника уже собралась толпа дискотечного люда, радостного от предвкушения нового аттракциона.

      И в течение четверти часа, под хихиканье и комментарии толпы, полуголый и синий от предутреннего холода придурок драил своей шикарной рубашкой мой мотоцикл.

      Мыл старательно, потому что я стоял над ним, предупредив, что, если останется хоть пятнышко, я его убью.

      И вымыл. До блеска.

      Потом он снова, через весь валяющийся от хохота танцзал, потащил ведро в туалет выливать воду. Правда, голым он уже не был. Шикарную рубашку я его заставил надеть.

      А как иначе? Разбил бы он мне зеркало – дал бы я ему по шее, отобрал стоимость детали и отпустил на все четыре стороны. Попытался бы украсть мотоцикл – и это могу понять, поймал бы, пинков надавал и до свидания.

      А то, что он сделал, смывается только собственной физиономией. И собственной рубашкой натирается до блеска.

      Но все равно стыдно.

* * *

      – Макс! Осторожно!

      Зазевался – а перед тобой пусть пьяный, но цыган. Никогда, никогда нельзя быть слишком самоуверенным.

      Мы шли по утренним улицам Кобленца. Я и мой знакомый Сергей, тюрштеер из другой дискотеки. Болтали, смеялись, почувствовали голод и решили зайти в итальянскую пиццерию.

      Сегодня я вывел из диско двоих цыган. Без особых эксцессов. Они побурчали немного и свалили. И вот один из них сидит сейчас на бордюре. Дошел до кондиции – пять утра выходного дня, и он не стал терять времени. Впрочем, у таких, как он, вся неделя выходная.

      – А, это ты, японец… За что ты нас выгнал?

      – Пей меньше.

      Проходим мимо, нас двое, цыган пьян, никаких проблем.

      Но придурок распаляет себя:

      – Я трахал твою японскую мать!

      – Иди трахай свою.

      Цыган с каким-то даже отчаянием поднимается и идет нам навстречу.

      – Ого, Сергей, сейчас нам достанется…

      Придурок останавливается напротив меня, перекрыв мне дорогу, и, видимо, просто не знает, что делать дальше.

      – Ты что, азиат, проблем ищешь?

      – Джуба кар, шавор…[7]

      – А-а-а… ЧТО??? Да я сейчас позову своих братьев и…

      Лет двадцать ему. Курчавая голова, пьяная слюнявая морда, ползущая во все стороны.

      Преодолевая брезгливость, заступаю ему за спину и, взяв ладонью за горло, толкаю. Дело не только в том, что это верный способ убрать человека с дороги, отбросив и чаще всего сбив его с ног, – можно было схватить за то, что он называет лицом, но уж больно противно. И так руки салфеткой вытереть хотелось.

      Придурок, издавая протестующее горловое урчание, отлетает в темный проход двора, исчезая в предрассветных сумерках.

      Смеемся, стоим, ждем, вернется ли. Беспечные, но все же хватило ума не подставлять спину…

      – Гр-р-ра-а-а!!!

      Топот, на улицу снова вылетает темная фигура цыгана, он держит что-то в вытянутой руке.

      – Макс! Нож!

      Я

7

«Не соизволите ли вы, молодой человек, подойти к жеребцу в несколько необычной для вас позе?..» (цыганск.)