Русский самурай. Книга 1. Становление. Анатолий Хлопецкий

апостолов Петра и Павла, он был посвящен в иеродиаконы, а 30 июня, в день престольного праздника академического храма, – в иеромонахи.

      И каждый из этих шагов все дальше отодвигал от него беззаботного смоленского паренька Ваню Касаткина. Даже взгляд его становился другим – углубленным в тот новый духовный мир, который отныне открывался ему – особый мир идей, знаний, добрых чувств. Отныне мудреная наука жить со всеми в мире и в любви становилась для него самой его натурой, освященной глубокой религиозностью.

* * *

      В июле 1860 года иеромонах Николай отправился на место своего служения. Можно только догадываться о том, каким было его прощание с близкими, с родительским домом. С собою он взял Смоленскую икону Божией Матери, которую хранил всю свою жизнь. На его погребении ее несли перед гробом.

      Уезжал отец Николай еще из России крепостной. А через год после его отбытия царь Александр Второй отменил на Руси крепостное право, за что и вошел в историю под именем Освободителя. Это, впрочем, не спасло его от весьма своеобразной людской «благодарности» – бомбы народовольцев.

* * *

      На этом мы пока и прервали нашу беседу, но мне еще многое предстояло узнать об апостольском служении святителя Николая, тем более что мой интерес к этому человеку возрос. До тех пор я знал, по упоминаниям старых людей, в том числе и моей бабушки, лишь Николу-угодника, к иконе которого прибегали со своими бедами большинство верующих, особенно по деревням.

      Погруженный в повседневные заботы, я нет-нет да и возвращался мыслями к услышанному от владыки Кирилла, и все чаще рядом с раздумьями о Токийском православном соборе и его основателе всплывал в моей памяти тот, от которого я впервые услышал имя святителя – Николай Васильевич Мурашов. Было и еще что-то, связывавшее в моей голове воедино Мурашова и прочие токийские впечатления.

      3. Собратья по борьбе

      Чтобы разрешить эту загадку, я и отправился однажды вечером по названному мне калининградскому адресу. Телефон в моей записи не был обозначен, и я побаивался оказаться не в пору.

      Однако, очутившись перед уютным старинным особнячком и увидев в окнах свет, горевший по случаю ранних осенних сумерек, я все-таки поднялся по двум потрескавшимся каменным ступенькам и нажал кнопку дверного звонка. Мне открыли, не справившись ни об имени, ни о цели посещения.

      – Как же вы так беспечно живете? – попенял я, с удовольствием пожимая руку хозяина. Выглядел он по-домашнему уютно, в просторном свитере ручной вязки, но ничуть не утратил своей молодцеватой выправки.

      – Да у меня редко кто бывает, кроме своих людей. Ну а коли кто не с добром пожалует, встретим соответственно, – улыбнулся он. – Ну давайте к столу: я как раз чаевничать собрался, невестка утром своего смородинного варенья принесла. Душистое оно у нее получается.

      Он со сноровкой человека, привыкшего к одинокому житью, накрыл круглый стол клетчатой скатертью, поставил пару изящных, хрупких на вид чайных приборов.

      – Японский фарфор? – догадался