.

заведующего был придвинут торцом к окну так, что и дневной свет падал на бумаги слева. Мы рядком пристроились на стульях, притулившихся у противоположной стены. Горьков поздоровался, но потом долго шуршал какими-то листками. Наконец он заговорил, еще не поднимая головы:

      – Я думаю, вы догадываетесь, зачем я вас сюда позвал.

      Что уж было вопрошать? Из всей группы он вытащил четырех евреев. Теперь-то мне кажется, что тогда он даже мог ничего не объяснять – только дать нам полюбоваться друг другом, и этого было бы вполне достаточно. Но уж больно просто – из сегодня рассуждать про вчера. И когда кто-то пытается быть остроумным за счет прошлого, мне хочется его спросить – догадывается ли он, что будут говорить о нем завтра…

      – Плохие новости, коллеги, – профессор оглядел нас и медленно выжал бороду. – Вас никто не хочет брать.

      Мы сидели молча. Наши детские мозги никак не могли ухватить ситуацию в целом. Все мы словно на скорости врезались в стену, вдруг выросшую за очередным поворотом. И кто несся быстрее, тот и приложился больнее. Эти три отличника еще вчера были гордостью кафедры, сейчас же сделались едва ли не обузой. Я-то не так торопился, но тоже шишки набил такие, что саднят до сих пор. А вот Смелянский оказался чересчур открыт. Да я тоже верил, что и отец его, и тесть наведут на пару такие мосты, что он продефилирует перед нами, как по ночному Невскому. Тем более что в конечном пункте его уже ждали, раскрывая объятия. Я имею в виду Скворца и всю его группу. Почти всю, потому что и там были люди, которые мыслили другими категориями.

      Только вот, чего я не понял тогда и до сих пор не разгадал – почему Яков Семенович не предупредил Мишку в семейном разговоре, а сбросил это гадкое дело на кафедру? Может быть, он сам был чересчур огорошен. Может быть, и он впервые за полвека существования почувствовал, что жизнь не так складна, как ему представлялась. Но ведь должен был человек помнить конец сороковых и начало пятидесятых. Неужели следующие двадцать вольных лет вытравили из него всякую осторожность? Да, красиво жить не запретишь и быстро не отучишь.

      – Совсем никто? – переспросил Мишка. – Даже…

      Он замялся, подыскивая название совсем уж никудышного заведения. Но что он знал, кроме Большой Конторы?

      – Разве что Архангельский судоремонтный, – закончил за него Горьков. – Мне очень жаль. Я… мы уговаривали и всех разом, и каждого поодиночке. Трясли характеристиками, показывали оценки. Все напрасно. Они боятся. Это же не профессионалы, а кадровики. Я им про физику, они мне об инструкциях. Я говорю – покажите, где это написано, а они улыбаются. Разве, мол, такое пишется? Даже не говорится! И тем не менее – все понимают.

      – Что же нам теперь делать? – спросил Донхин.

      Он-то сам до сих пор выучился только сдавать экзамены.

      Если Мишка с Севкой в самом деле были головастиками, то Володя им только казался. Кумпол у него в самом деле был такой округло-безупречный, как и его успеваемость, зато остальное выглядело хиловатым. Он часто